Форпост
Шрифт:
Он знал наизусть нормы вспашки и уборки на машину. Нормы из года в год не выполнялись. Многих директоров это не заботило: главным было «спустить» и «довести» приказы сверху. Оттуда на низовых руководителей только-то и рыкали: «Снимем. Привлечем к партийной ответственности. Отдадим под суд».
Многие директора увольнялись, оставляя в наследство народу захиревшие жалкие угодья и отрыжку канцелярско-бюрократического управленства в лице нескольких воспитанных им последышей.
Он внимательно, с карандашом, прочел труды Ленина и его теоретических предшественников. И – ужаснулся:
«Кто был ничем, тот станет всем», «Грабь награбленное», «Экспроприация экспроприаторов», «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», «От каждого – по способностям, каждому по потребностям», И - венец современной партийной лжи: «Будущее поколение будет жить при коммунизме!».
В стране, где утвердилась эта наглая бесовщина, он родился, вырос, и теперь усердно и кропотливо трудился под властью тех, кто всю подобную муть воспринимал своим руководящим достоянием…
Чтобы выжить, будучи органическим чужаком в шестернях этой машины, требовалась выдержка, дипломатия, умение вести игру, одновременно используя человеческие слабости оппонентов и исподволь проводя в жизнь собственную линию.
В этом немало помогал отец, мудрый, собственным разумом богатый и многоопытный. Его и мать он перевез на юг России, уверенный, что они приживутся здесь, и не ошибся: всем нашлось отрадное дело. Отец возглавил отдел кадров, а мать возилась с детьми: два сына и две дочери отныне украшали богатый и основательный дом Кирьяна.
Он подписывал кучи накладных в своем кабинете, когда деловитая полная секретарша, - напористая казачка из местных, войдя и притворив за собой дверь, доложила стесненным полушепотом:
– Мужик какой-то к вам… Страшный какой-то… Говорит, знакомый ваш…
– Почему страшный?
– Жуть какая-то от него…
– Ну, давай сюда эту жуть…
И вошел Федор. Нет, не Федор. Человек, в котором угадывались черты полузабытого паренька из того давнего и смутного, где были задушевные разговоры в ночной тиши комнаты общежития, их веселое и отчаянное скольжение по ледяным горкам, когда от станции пробирались к деревне, отмеченной в сумерках чернеющего неба золоченым крестом, румяные щеки приятеля, обожженные морозом, его сверкающие юные глаза…
– Федя, - сказал Кирьян потерянно, не в силах привстать из-за стола.
Большой внутренней силой веяло от этого худощавого, сдержанного в движениях и жестах человека, и глаза его были неподвижны и невыразительны, хотя сквозил в них ум, опыт и спокойствие перед любым возможным испытанием.
– Я, видимо, несколько изменился, - произнес посетитель, отмеченный чертами того, кто ранее именовался добрым и безответным Феденькой.
– У тебя шрам на щеке… - глупо брякнул Кирьян. – Все лицо тебе изменил…
– Я сидел в тюрьме, - кратко ответил тот. – И там случалось всякое.
– За что?
– Я располагаю временем и могу кое-что рассказать, - учтиво наклонил голову Федор. – Во-первых, разыскал я тебя через адрес твоих родителей. Во-вторых, я не писал, потому что не ведал, каково будет окончание моей тюремной истории. А писать до ее окончания полагал бессмысленным. Итак. Есть ли у тебя время выслушать меня?
– У меня есть сколько угодно времени выслушивать тебя!
– Так вот… Расстались мы с тобой на призывном пункте…
Федор говорил спокойно и бесстрастно, словно под протокол. Кирьян, с болью и содроганием выслушивающий его, то и дело вставал со стула, подходил к окну, вглядывался, болезненно щурясь, в голубенькое безмятежное небо. Почему же он стал баловнем судьбы? Почему все рогатки, расставляемые ему жизнью, он прошел, не оцаравшись, и не повредившись ни об одну? Дело в удаче, в характерах, в промысле высших сил?
Нет ответа…
– Я ненавижу уголовный мир, - донеслось до него. – В этом мире нет никакой правды. Но он существует, и будет существовать. Еще долгие, полагаю, века. И в нем мне отныне определено место. Довольно почетное, хотя тем не горжусь. В «воры в законе» не пошел, имея к такому званию предубежденность. Место зарезервировано, но пусть покуда пустует. Хочу попробовать жить и работать в качестве законопослушного гражданина. Если возьмешь к себе – стану сельским тружеником. А там уж – как карта ляжет, понятное дело… Обещаний, что со мной для тебя без неприятностей обойдется, не даю, поскольку вся жизнь моя – череда непредвиденных обстоятельств. Даю обещание уклоняться от них.
– Работы у меня хватает, - сказал Кирьян. – Контролером пойдешь?
– В мусора, значит?
– Типа того. Но труд вдумчивый, интеллектуальный…
– Попробуем и это…
– Остановишься у меня. Дом большой, комната найдется…
– Я не один. Со мной – Вера.
– Какая Вера?
– Та самая, она выжила, - сказал Федор. – И судили нас вместе. После были лишь письма… Потом – встреча. Но она со мной - навсегда, чтобы ты понимал. Она – это все.
– Значит, тому и быть, - сказал Кирьян. – Едем домой, Федя.
– А Арсений как? Встречались?
– Да куда мне от него деться, суматошного… И тебе с ним свидеться, думаю, предстоит. Но – не скоро… Прошлой зимой сел. На три года.
– Слышал о нем. Этот точно в «воры» вылупится…
– Погибающая душа, Федя…
– О, как… Значит, от Бога-то ты не отказался, коммунист?
– Главное - второстепенному не помеха.
– Ну, то и ко мне применимо…
ДАЧА
В пятницу Серегину позвонила знакомая женщина Нюра, попросив об услуге: составить ей компанию в поездке на дачу. Истекали последние осенние деньки, еще отмеченные робким полуденным солнцем и прозрачными небесами, но вот-вот должна была грянуть предзимняя непогодица, и оставленное за городом хозяйство надлежало обиходить до далекой весны.