Фраер
Шрифт:
Я рассказал вкратце.
Александр Иваныч чертыхнулся.
– Блять, а без мордобоя было нельзя? Или ты все вопросы решаешь как тогда в кабаке?
Бабкин натянул фуражку на лоб, толкнул уже дверь, чтобы выйти, но снова остановился и сказал:
– Ладно, Бог не фраер. Разберёмся.
На следующее утро Бабкин пришёл снова.
– Допросил я твоего, Гену. Дал полный расклад. Даже бить не пришлось. Прямо не Гена, а Мата Хари. Выполнял поручение завхоза седьмого, дружбана твоего заклятого, Гири. Рассчитывали, что тебя снимут. А на твоё место поставят Гиляревского.
Ладно,
* * *
Пока я парился на киче, освободился Асредин. Видно кто- то крепко хлопотал за него на воле.
Асредину пересмотрели приговор. Сбросили полтора года. Рано утром вызвали на вахту с вещами. Он ушёл и больше не вернулся. На следующий день подъехал к зоне на чёрной «Волге», в строгом костюме с галстуком. Что-то кричал, передавал приветы.
Говорят, что за рулём машины была какая то женщина. Крыса освободилась вместе с ним.
Больше я их никогда не видел.
* * *
В начале мая, через неделю после моего выхода из ШИЗО, в лагерь приехал суд: судья, прокурор, двое народных заседателей со скучающими равнодушными лицами.
Пели птицы. Ласково светило весеннее солнце.
Я всё- таки вышел условно- досрочно. Ошалевший от свободы, весны. Пьяный от счастья.
Всю последнюю ночь перед освобождением я пролежал с открытыми глазами, без сна. О том, что впереди, я не думал. Это было непостижимо. Четыре лагерных года стояли предо мной, и я вновь переживал каждый день, каждую минуту своего заключения.
Как новые впечатления мне нужно было пережить, чтобы никогда больше не видеть и не вспоминать лагерь? Как вырвать из сердца память о том, что я видел своими глазами?
Прощание было недолгим. Провожая меня Женька сказал:
– Завидую тебе... Весна! На воле из под юбок робко пробиваются голые коленки... Иди уже, ладно. Оставляй меня одного в этом жестоком мире! Надеюсь, пришлёшь хоть пачушку сигарет, как разбогатеешь!
За спиной захлопнулась железная дверь.
Тот, кто не сидел в тюрьме, никогда не поймёт человека, не сидевшего. Тот, за кем не захлопывались, выпуская на волю, тюремные двери, никогда не поймет красоты этого звука.
Кто на себе этого не испытал — не поймет.
За забором я провел четыре года одиннадцать месяцев и пять дней. И вот вышел
на свободу.
Меня опять никто не встречал. Виталик не приехал.
Долгими и однообразными лагерными вечерами мы вместе мечтали о свободе, строили планы и клялись на «бля буду»!… А вышли за ворота и за спиной остался только лязг железной двери.
Видимо, нашу дружбу крепила лишь бесконечная лагерная тоска.
В спецчасти я получил справку об освобождении. В бухгалтерии насчитали какие-то деньги. В зоне на них можно было купить тольку бутылку водки.
Это было все, что я нажил за тридцать три года. Возраст Христа. Время собирать камни.
Кассирша профессионально пересчитала тоненькую пачечку денег.
– Я предпочитаю крупные купюры.- Сказал я.
– Крупных нет— автоматически, откликнулась она.
Затем добавила, слегка повысив голос:
–
Если вам что-то не нравится, обратитесь с заявлением. Его рассмотрят. Вам дадут ответ.– Впервые за последние почти пять лет мне сказали- вы.
– А как скоро рассмотрят?
– Как положено, в течение десяти дней.
– Мне всё нравится— сказал я.- И вы в том числе.
После лагеря мне действительно нравилось всё.
Кассирша дёрнула выщипанными бровями.
– Ну, так берите деньги и идите! И не морочьте мне голову!
Я сгреб податливые мятые бумажки. Сунул их в карман.
– Зря вы так.- Сказал я напоследок.- Грубо! Между прочим, я не женат. Вполне мог бы составить вам счастье.
Я думал, что последнее слово останется за мной. Ошибся.
– Ты на себя в зеркало посмотри!— Услышал я в след.- На тебе же клейма негде ставить. Жених!
Боясь, что закручусь в суете и забуду о данном Женьке обещании, я тут же, в ближайшем киоске купил три блока сигарет и занёс их на хоздвор.
Юра Чиж, на автопогрузчике грузил картошку для зоны.
– Передай Женьке.
– Сказал я.- Прощай Чижик!
Я шел по улице, раскаленной майским солнцем. Меня обгоняли дребезжащие трамваи. Навстречу мне шли женщины в коротких юбках и не было сил оторвать от них глаз. Шагали мужчины и их никто не сопровождал. Люди разговаривали, улыбались, смеялись и никому из них не было до меня никакого дела.
Я поднял глаза. Передо мной был дом, в котором жила мать Владика.
Это была стандартная кирпичная пятиэтажка. В загаженном подъезде стандартно пахло кошками.
Дверь мне открыла ещё не старая, в недалеком прошлом красивая женщина. За плечами болтался светлый хвостик волос.
«Где то её уже видел?»
Сказал:
—Вам письмо от Влада- протянул ей записку.
Она заметно удивилась. Брови ее непроизвольно поползли вверх. Выдерживая паузу долго читала записку.
Потом отстранилась, давая мне войти. Я присел на диван. Она ушла на кухню. Спросила:
– Кофе?
– Да.
Она принесла начатую бутылку водки.
Сказала просто:
– Помянем. Сегодня сорок дней.
* * *
На следующий день я поехал на рынок. Виталик не глядел мне в глаза. Он печально смотрел куда-то в сторону, как-то сжавшись. Зато я внимательно смотрел на друга. Спросил:
– Ну и чего не встретил?
Он отвёл глаза- Забухал я. Прости.
Протянул мне тощую пачечку денег.
– Возьми. Это моя сегодняшняя выручка.
Я взял деньги и положив их в карман пошел к двери. Мы не разговаривали год. Потом от него пришло письмо. Он спрашивал, как я?
Увиделись мы с ним лет через пять. Виталик остался в России. Я уже давно живу в Лондоне. Стал толстый, добропорядочный и очень сентиментальный. Но всё равно, когда моя жена сердится на внука, она ворчит:
– У-уу, уркаган! Вылитый дед!
Женька освободился, вскоре залетел во второй раз. Потом в третий. Начал пить. После инсульта у него отнялась одна сторона тела.
Глупость и детская дурь сделали его судьбу необратимой. Первая судимость и тюрьма определили всю дальнейшую жизнь.