Фрагментация

После мастерских нас обычно через часик-другой зовут на обед. Тех, кто дружит со временем и расписанием, звать не нужно. Мы сами спускаемся в большую столовую на первом этаже, пропитанную в это время запахами кислой капусты и свинины. Капустные супы и каша с котлетами появляются на наших столах чаще всего. Бывают, конечно, макароны по-флотски. В крайнем случае, если уж обед совсем несъедобный, можно поесть хлеба. Иногда я уже почти с забытым наслаждением вспоминаю свои воскресные походы с мамой в кафе, хрустящую картошку фри и ярко-красный кетчуп. И, конечно же, кока-колу – сладкую и холодную, так сильно газированную, что пузырьки щекочут мое небо и взбираются к самому носу. Если выпить весь стакан залпом, ужасно хочется чихнуть. Я всегда так делал, а мама потом ругалась.

У входа в столовую меня останавливает соцработница Дайна и спрашивает, кто из нас затеял это хулиганство с качелями. Говорит, что Илзе не хочет выходить из своей комнаты и все время плачет. Я, естественно, отвечаю, что это я во всем виноват, и обещаю починить после обеда качели. Если мне, конечно, Марис поможет. Дайна отвечает, что никакой Марис мне помогать не будет и сам я точно ничего не починю.

– И вообще, хорошо, – говорит она, – что ты скоро из от нас уедешь. Выходки твои уже всем порядком надоели. Знали бы, что такой хулиган, отправили в заведение по строже. А мы тут держим тебя в смешанном отделении, хотя тебе уже три месяца, как восемнадцать исполнилось.

Я благоразумно молчу, но чувствую, как внутри меня поднимается волна негодования. А Дайна все напирает:

– Нечего тебе тут околачиваться, да государство объедать. Вон здоровый какой, – она тыкает меня пальцем в грудь. – Только о еде и думаешь! А вот Илзе, между прочим, скорее всего есть так и не выйдет. И завтра в психиатрическую больницу уедет. И все из-за тебя!

Холодный взгляд обжигает меня. Я резко отворачиваюсь от Дайны и выбегаю во двор. «Сволочи, – думаю я. – Это не из-за меня ее в психушку увозят, а из-за вас. Из-за того, что ее все тут бросили. Да и мать скорее всего плюнула на нее давным-давно. А может, сума сошла или умерла, как моя».

Я стою на широком деревянном крыльце и замечаю, что на меня снова падают солнечные лучи, подкрашенные еловой синевой. За пределами дома все прекрасно и пропитано жизнью. А дом все омертвляет. И почему в такие теплые деньки нам не разрешают проводить больше времени на улице? Почему мы вообще должны подчиняться этому дебильному распорядку? Впрочем, таких «почему» в нашем «лесном доме» очень много. Мне очень жаль Илзе. И я очень хочу, чтоб ее мама скорее бы пришла за ней. Моя-то мама уже никогда не придет, так мне сказали врачи, и спустя годы я начинаю им верить. Но про мать Илзе ничего подобного не говорили. Так что она наверняка вернется. Только надо ее найти и рассказать, как Илзе ее сильно ждет. Если она выздоровела, то все поймет.

Я направился к большому дубу в конце лужайки, расположенной за домом. Я всегда подходил и обнимал его, когда хотел подумать о чем-нибудь серьезном. Дуб возвышается над нашим лесным домом. Ему было все равно на наши мелкие делишки. Но на меня ему было не все равно. Потому что он был моим другом и знал обо мне намного больше «лесных» психологов. Дубу я доверял все свои тайны. Вот и сейчас я обнимаю его, прислоняюсь щекой к грубой коре и обещаю, что обязательно найду маму Илзе. Потому что кто-то должен обязательно положить конец этим страданиям.

Аппетит так и не возвращается. Я быстро прохожу мимо шумной столовой, поднимаюсь на второй этаж и захожу в свою комнату. Там сейчас никого не нет, все обедают. А после обеда Аскольд с Эрвином любят смотреть телевизор. Хотя сомневаюсь, что они что-то понимают в этих телепередачах. Я и сам-то не очень разбираюсь в этих часто сменяющихся картинках и уж особенно рекламе. Правда, иногда там показывают разные смешные сериалы про очень глупых людей. Даже мы над ними смеемся и все удивляемся, почему эти люди не с нами и кто их вообще умудрился выпустить на волю из лечебниц и диспансеров. Вот уж точно, где можно увидеть настоящих сумасшедших, так это в сериалах. Единственный, кто из моих соседей не смотрит телевизор, это Ивар. Он всегда в кровати, даже ест в ней. Но его вчера увезли в больницу, потому что он опять наколупал со стены краски и наелся ее. Теперь ему наверняка будут делать промывание.

Как я и думал, комната оказывается пуста. На моей кровати лежит аккуратный сверток из белой бумаги, перетянутый толстой лентой скотча. Я быстро разрываю скотч, разворачиваю сверток и улыбаюсь. Передо мной лежат три книги. Моя дорогая оценщица, девушка с огромными добрыми глазами, не забывает меня и продолжает носить новый материал. Я почти уверен, что она влюбилась в меня. Все книги совершенно новые, с красивыми обложками. Я раскладываю их на кровати. Первая книга достаточно толстая, в глянцевой черной обложке. На ней большими золотыми буквами написано: Стивен Хоукинг «Краткая история времени». Вторая книга называется «Фата-моргана». На обложке нарисована красивая женщина с длинными распущенными волосами. Она будто парит в облачном небе, ее длинное платье развевается, а руки широко раскинуты. Под ней нарисована большая красная цифра «один», а под цифрой мелким шрифтом написано: «Библиотека зарубежной фантастики». У третьей книги странное название: «Любящая доброта. Искусство быть счастливым». На серой обложке изображен белый цветок (скорее всего цветок лотоса) и бронзовое улыбающееся лицо женщины с закрытыми глазами.

Книги обещают быть интересными, и я в предвкушении ложусь на кровать, подтягиваюсь, схватившись руками за железные прутья спинки. Книги всегда дарят мне спокойствие. Вот я смотрю на них и чувствую, как улетучиваются мои сегодняшние страдания. Образы Илзе и соцработницы тускнеют, колышутся уже неясным маревом далеко-далеко. А я превращаюсь в маленького пружинистого светлячка, застываю над широкой дорогой, выстланной вереницами букв и слов и уводящей далеко за пределы этого мира. Книги хочется прочитать с комфортом. Поэтому я встаю с кровати, чтобы раздеться. Стаскиваю свои ужасные бесформенные серые штаны и застиранную рубашку. Подхожу к маленькому круглому зеркалу, которое висит у нас в комнате на стене, и долго смотрю на себя.

Я вижу в отражении только свое лицо и плечи. Нельзя сказать, что мне нравится то, как я выгляжу. Лицо довольно худое и вытянутое. Над щеками выпирают скулы, над ними располагаются совершенно обыкновенные серые глаза, а под носом, напоминающим большую картошку, застыла нитка плотно сомкнутых губ. Я пытаюсь улыбнуться и вижу в отражении жалкую гримасу человека, который по-настоящему был счастлив очень давно и поэтому разучился естественно улыбаться. Кривая ухмылка приоткрывает мелкие острые зубы. Среди них предательски темнеет испорченный передний зуб. В нашем лесу никому не чинили зубы. Раз в месяц приезжал доктор, который мог по желанию клиента испорченный зуб вырвать. Но я это делать отказался. Уж лучше ходить с испорченными зубами, чем совсем без них. Тем более он не болел. Я подумал, что зря улыбался оценщице. Если она увидела мой черный зуб, то наверняка разлюбила меня.

Я снова ложусь на кровать, накрываюсь одеялом и аккуратно раскладываю поверх него книги. Открываю их одну за другой. Дорога из светящихся букв снова появляется передо мной. Я медленно, с расстановкой переворачиваю страницы, пробегая взглядом по колышущимся буквенным рядам. Они нервно застыли в ожидании моего прикосновения. Они так хотят начать творить, но не могут начать без меня. Я прикасаюсь к ним. Прохожусь взглядом сначала по самым макушкам. Слова выгибаются, будто спина у кошки, когда она трется о кухонную дверь в нашей столовой.

Потом я хватаю слова рукой, зачерпываю в ладони, сколько могу, из одной книги, а потом из второй и третьей и со всей силы бросаю воздушные россыпи на стену. Слова разбиваются о нее, буквы разлетаются по стертым обоям разноцветной мозаикой. Некоторые буквы не успевают зацепиться, сваливаются на пол, за кровать. Значит, они не нужны мне сейчас. А я все бросаю и бросаю горсти на стену, смешивая истории во что-то новое. Через несколько мгновений буквы заполняют всю стену, начинают шевелиться, ползти друг к другу, словно маленькие жуки «бронзовки». Буквы не могут жить вне текста, сами по себе они не обладают смыслом. И вот, на секунду разрозненные моей силой, они снова собираются в монолит, мелко подрагивают от усилий и наконец застывают. Вся стена над моей кроватью залита фигурной канвой нового текста. В нем можно прочитать уже совершенно новую, никому не знакомую историю.