Фрагментация

Дальше следовала распечатка нескольких электронных диалогов по ICQ:

Он: “Я хочу хоть с кем-нибудь встречаться и связать жизнь с одной любимой девушкой. Я хочу, что б этой девушкой была ты. Я хочу тебя!”

Девушка: “Я хочу тебя тоже, но за двести долларов”.

Он: “Давай встретимся, и я покажу тебе то, что ценнее денег”.

Девушка: “Что покажешь? Яйца Фаберже?”

Он: “Я покажу тебе страх. Ты его увидишь в своих собственных глазах”.

– Так, ясненько. Другая переписка:

Он: “Да, я инвалид третьей группы, ветеран”.

Девушка: “Где воевал?”

Он: “В первую чеченскую, под Моздоком“.

Девушка: “А фотографию можешь прислать?”

После отсылки фотографии.

Девушка: “Какой-то ты совсем потрепанный, бедняга”.

Он: “Пришли мне свое фото”.

Девушка: “Извини, но ты не в моем вкусе”.

Он: “Сдохни, тварь!”

Понятно. Вполне патологичный эгоцентризм со склонностью к невротическим формам реагирования. Опасный тип». – Пахтакор никогда не ошибался. Разве что специально. Когда желание справедливого воздаяния пересиливало врачебную этику. Пора было переходить к эпизодам.

Пахтакор принялся читать протоколы допросов и показания потерпевших. В принципе все эпизоды были очень похожи. Как говориться, лицо преступника было устрашающим, а действия не терпели никаких возражений. Пахтакор удовлетворенно хмыкнул. Схематичность сценария еще более умаляла шансы невменяемости. Последний эпизод отличался лишь тем, что женщина начала яростно сопротивляться и Головатко пришлось перерезать ей горло. Очень точно, о чем свидетельствовал глубокий точный разрез сонной артерии. Все это как-то не вязалось с показаниями обвиняемого…

«Когда я прикоснулся к лицу жертвы искалеченной рукой и оно исказилось гримасой брезгливости, я почувствовал сильнейший спазм в груди. Моя рука невольно дернулась, и нож вонзился в ее горло».

Пахтакор решил, что можно начинать интервью. Словно отозвавшись на его мысли, в кабинет бесшумно вошел Рябкин и приветливо спросил:

– Ну как, профессор, здоров иль болен подопечный?

Хорошее настроение следователя вызывало легкое недоумение. «Пообедал, наверное», – подумал Пахтакор и, не отрываясь от бумаг, ответил:

– Это зависит от того, какие координаты расстройства мы будем использовать.

Рябкин непонимающе мигнул и переспросил:

– То есть?

– Понимаете ли, расстройства личности представляют собой непрерывный континуум, включающий как пограничные с нормой формы, так и глубоко патологичные варианты. Не всегда легко провести четкую грань между чертами, формирующими патологию, и чертами безобидной индивидуальности.

– Простите, профессор, но у меня юридическое образование. Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

– Я имею в виду то, что определять, болен Головатко или здоров, не входит в нашу задачу, – сказал Пахтакор. – С точки зрения психиатрии, здоровых людей нет вообще. Наша задача – это выяснить, насколько ненормальность его действий была подконтрольной. Мог ли он осознавать фактический характер преступления или же из-за расстройства он не был способным это сделать. И вам, как юристу, занимающемуся такого рода преступлениями, следовало бы знать компоненты формулы невменяемости.

Рябкин заметно погрустнел и опустился на свой стул.

– Нет, ну почему же, я помню, что юридический критерий невменяемости определяет степень нарушений интеллекта… Способности отдавать отчет в действиях и так далее…

– Абсолютно неверно, – едко заметил Пахтакор. – Во-первых, невменяемость не всегда связана с умственными нарушениями. Во-вторых, социопаты чаще всего очень умные люди, но совершенно безвольные. Во-третьих, формула невменяемости – это симбиоз двух критериев – медицинского и юридического. И если первый определяет свойства патологии, то второй анализирует возможность свободного выбора. Формула невменяемости предполагает не само по себе наличие патологии, а то, что именно она послужила причиной преступления.

Прошло полчаса. Пахтакор закончил записи и достал из портфеля диктофон и бланки вопросников.

– Возможно заявить прямо сейчас, что Головатко вменяем. У него нет стойкого изменения личности, как, например, у шизофреников, нет поражений интеллекта и острой психопатии. Однако наличие некоторых признаков реактивного психоза, будь это следствие школьных избиений или ампутации пальцев, делает дальнейшую проверку необходимой.

– Так значит, можно приводить? – встрепенулся Рябкин.

«Господи, кому я все это говорю? И зачем?!» – подумал Пахтакор и кивнул.

– Да, можем начинать опрос.

– Допрос! – с улыбкой поправил Рябкин. Он поднял трубку настольного телефона и, набрав трехзначный номер, произнес:

– Головатко из третьей камеры ко мне, в тринадцатый кабинет. Из конвойных пусть Сидоренко сопровождает.

– Инспектор, вам придется оставить нас вдвоем с обвиняемым, – безапелляционно заявил эксперт.

– Я в курсе, профессор. За дверью будет стоять наш сотрудник. Кнопка вызова вот здесь – под столом на левой ножке. А я побуду в соседнем кабинете.

В коридоре раздался звук шагов, дверь отворилась, и конвой ввел обвиняемого. Его посадили напротив Пахтакора, пристегнув наручниками правую руку к металлической скобе на столе. Перед Пахтакором сидел угрюмый лысоватый мужчина лет сорока пяти, довольно щуплого телосложения. У него был высокий лоб и серые широко расставленные глаза. Головатко нервничал. Это было видно по легкой испарине, покрывшей лоб, и плотно сжатым губам. Пахтакор попросил Сидоренко под его ответственность освободить обвиняемого от наручников и налить ему стакан воды.

Оставшись наедине, он представился и спросил об условиях содержания. Головатко пожаловался на то, что дело его ведется предвзято и в оскорбительной манере. Поэтому он намерен писать жалобы в разные инстанции. Под конец своих излияний он совсем грустно посмотрел на профессора и почти шепотом сообщил, что инспектор Рябкин его периодически больно щипает и называет «сукиной мордой». Пахтакор совершенно искренне возмутился поведением инспектора и пообещал помочь. Потом Пахтакор предложил перейти к процедуре освидетельствования, достал медицинский шпатель и стетоскоп.