Франчиска

С той поры прошло уже много лет, и Купша думал, что он избавился от этого несчастья, именуемого любовью, которую он даже не ощутил, но за которую вынужден был платить так дорого, словно постоянные проценты в счет несуществующего долга. Но вот он почувствовал, что ему нравится Викторица, и он вновь пришел в ярость. Утешало Купшу только то, что вся бригада, включая и ее самое, считала его первым врагом Викторицы, а это заставляло его держаться еще более настороже.

Купша чувствовал себя как затравленный зверь. Борясь против всего мира, он с самого начала беспощадно задавил в себе мысль, что ему может понравиться женщина из той бригады, которая ненавидит его. Любовь лишила бы его защиты, сделала бы уязвимым, в то время как ему нужно было быть твердым, как можно искуснее притворяться, скрывая подлинные намерения и чувства. Купша считал великим несчастьем то, что ему понравилась Викторица. Он испытывал слепую бессильную злобу. Когда он осознал, какую опасность представляет для него Викторица, он решил про себя, что для его же блага один из них должен покинуть бригаду, и стал прилагать все усилия, чтобы ушла Викторица.

Когда из бригады выгнали Фане Попеску, а не его, Купша впервые ощутил свою силу. Перевод Фане Попеску он рассматривал как свою личную победу, забывая о вмешательстве Карамиху, потому что не понимал причины его поступка и расценивал его как благоприятный случай, давший возможность проявиться его собственной силе, ощущение которой было столь новым и неожиданным, что чуть ли не вскружило ему голову.

И вдруг этому горделивому чувству, которое только что родилось, стала угрожать нежданно-негаданно любовь к Викторице. Купша, ощутив эту угрозу, идущую изнутри, поклялся про себя бороться против этой женщины. И это была сложная и изнурительная борьба, поскольку Купша вел ее в некотором роде и против себя самого.

Купша стал выбирать место работы поближе к Викторице, чтобы не выпускать ее из поля зрения. Викторица даже не обратила внимания на то, что Купша старался быть поближе к ней. К своему изумлению, Купша заметил, что работает она быстро и хорошо. Но работала она как-то беспорядочно. Больше всего не понравилось Купше то, что она совершенно одинаково относится ко всем. С легкой усмешкой и беззаботностью говорила она со Скарлатом, с Бикэ, с Цугулей, с Михалаке, с самыми уважаемыми рабочими в бригаде, а также и со всеми остальными, даже с ним, с Купшей, который был новичком и даже еще не считался рабочим. Купша сурово осудил про себя Викторицу за подобное поведение и таким образом объяснил то неуважение, которое все питали к ней. Однако находясь все время поблизости от Викторицы, он волей-неволей разговаривал с ней и даже оказывал мелкие услуги.

Сначала Викторица не обращала на него внимания, но потом ей надоели его огромная фигура, неизменно торчавшая перед глазами, его мрачное и неподвижное лицо, и она прозвала его Немым. Купша воспринял это как доказательство ее злонамеренности, хотя ни на какую злонамеренность она не была способна, но не показал и виду. Викторица же, видя его все время по соседству, начала подтрунивать над ним, вызывать на разговоры, насколько вообще можно было разговаривать с замкнутым Купшей, и в конце концов решила, что он не такой уж противный, как ей казалось раньше. О чем же они говорили? Чаще всего о пустяках: о том, чтобы принести молока, о ремонте забракованных рам, о выборе более удобного рабочего места, а порой Викторица обращалась с просьбой доварить шов, если она не успевала выполнить норму, прогуляв по цеху, или замолвить за нее словечко на производственной летучке. Вся бригада истолковывала эти отношения в пользу Купши, усматривая в них стремление повлиять на Викторицу. Всем казалось вполне естественным, что новый рабочий, который явно хочет заслужить уважение товарищей, должен не только хорошо работать, за что он, в конце концов, получает зарплату, но и вести себя соответствующим образом с товарищами. Никому не казалось странным, что кто-нибудь возьмется за перевоспитание Викторицы, тем более что вся бригада несла за нее коллективную ответственность. То, что здесь может быть замешано какое-нибудь чувство, никому и в голову не приходило, тем более чувство к Викторице, поскольку было уже известно, что Купша ее недолюбливал.

Шел декабрь. Купша заканчивал курсы и уже два месяца как работал в бригаде наравне со всеми. Однажды утром он, как обычно, первым явился на работу (было шесть часов), переоделся, спустился в цех и застал там Викторицу. Такого еще не бывало. Викторица всегда приходила около семи или ровно в семь, когда гудела сирена. За подобную пунктуальность ее тоже недолюбливали рабочие.

Купша не выказал большого удивления по этому поводу. Огромный цех был почти пуст. Только время от времени слышался лязг железных дверей, которые хлопали, когда входил кто-нибудь из рабочих, появляясь среди клубов пара как смутная неясная тень.

Викторице было скучно сидеть в одиночестве, окруженной мрачными и недружелюбными железными гигантами. Так что она была почти рада, когда увидела Купшу, спускавшегося из раздевалки.

— Здравствуй, Немой! — крикнула она ему еще издалека. — Посмотри-ка, что случилось с батареей… совсем не греет…

Купша, не торопясь осматривать батарею, спросил ее:

— С чего это вы так рано явились, барышня?

Викторица не ответила, засмеялась и быстрым движением нахлобучила Купше шапку на глаза.

— Немой! — вновь обратилась она к Купше, продолжая смеяться. И хотя смех ее звучал не совсем приятно, однако нельзя было сказать, что Купше он не нравился. — Пойди, глупенький, и посмотри батарею, а то я замерзаю здесь, как ощипанная курица! — подтолкнула она Купшу, видя, что тот уселся и стал рассматривать ботинок. — Ну иди же, шевелись!

Купша поднял голову, посмотрел на окоченевшую Викторицу, которая продолжала понукать его, и хмуро сказал:

— Мне не холодно…

Но, не окончив фразы, Купша поднялся, принес откуда-то железный прут и несколько раз ударил по ребрам батареи. После третьего удара в батарее зажурчала вода.

— Она еще не скоро нагреется, — недовольно пробурчала Викторица и принялась дуть на свои маленькие, окоченевшие от холода руки.

— Как это вы здесь появились? Еще и Аника не пришла, а вы уже здесь… — заговорил Купша, но не закончил фразу, как это часто с ним бывало. Он снова уселся на кирпичи.

Викторица, как обычно, не слушала его, но, уловив, что Купша обращается к ней на «вы», рассмеялась.

— А ты чего явился так рано, как домовой? — спросила она, чтобы хоть что-то сказать. — Домовые зимой спят на печке или в конюшне, в тепле… Я ночевала у двоюродной сестры, а она работает в красильне. Они с шести часов начинают, вот она меня и выгнала пораньше… А ты где живешь, Немой? — болтала она, дуя на ладони и притопывая вокруг Купши, который сидел на кирпиче и рассматривал заплаты на ботинке.

Видя, что Купша не отвечает, Викторица толкнула его коленом в спину.

— Ты что, язык проглотил? Скажи и ты чего-нибудь, дурачок, а то погибнем здесь от холода!

— Я живу в общежитии! — ответил Купша, не глядя на нее.

— В общежитии? Ты переехал? И много вас в комнате?

— Много, — буркнул он.

— Если бы я работала на автогене, включила бы аппарат и погрелась бы! — проговорила с сожалением Викторица, присаживаясь на корточки рядом с Купшей. — Совсем старые у тебя ботинки! — сказала она. — Тебе в них не холодно, Купша?

— Нет! — еще более мрачно буркнул тот.

Викторица взглянула на Купшу и закатилась долгим звонким смехом.

— Дурачок! — проговорила она и хотела было вновь нахлобучить ему на глаза шапку, но тот ожидал этого, быстро сдернул шапку с головы и лукаво посмотрел на Викторицу.

— А в кино ты был когда-нибудь? — спросила она.

— В каком? — переспросил Купша.

— Да в любом. Я вообще спрашиваю… Когда ты первый раз видел кино?

— Значит, — стал соображать Купша, — в первый раз я ходил… Был я раньше в Сигете, ходил, когда еще был не женатым, потом в Байя-Спире, когда не было еще столько народу…

— А в театр ты ходил?

— В театр? Пока я здесь, все как-то не доводилось…

— А там, у вас, ходил? Ну, в этой, Байя-Спире?

— В Байя-Спире, где ходят кошки холостые! — вдруг неожиданно громко рассмеялся он и слегка хлопнул Викторицу по спине.

— Дурачок! Немой! — засмеялась она вместе с ним и снова спросила: — Ну скажи, Купша!

— Чего? — отозвался он.

— Я тебя спрашивала, был ли ты в театре там, у себя? — повторила она несколько нетерпеливо, думая, что он не понимает.