Франчиска

Ты, наверное, задашь мне вопрос, почему моя мать и Петрашку, любившие друг друга, продолжали оставаться на мельнице, где со всех сторон их теснили люди, машины, оглушал грохот пущенного на полный ход предприятия? Почему они не бросили это место, которое стало им враждебным, почему они не покинули его в тот момент, когда почувствовали, что почва уходит у них из-под ног, когда стало ясно, что этот человек, лишенный, казалось, собственных мыслей, с неизменной глуповатой и неопределенной улыбкой, стал олицетворять слепую и жестокую силу?

Я не могла бы ответить точно на эти вопросы… Как я уже говорила, мать и Петрашку старались держаться как можно незаметнее, пытаясь отсрочить тот удар судьбы, который сами же навлекли на себя.

Теперь, когда мне осталось рассказать совсем немного, я не хотела бы говорить об этой влюбленной паре, о бывших владельцах счастливого, почти патриархального царства. Теперь фигура моего отца решительно выступает на первый план, и я буду рассказывать о его перевоплощении.

Неожиданно заняв главенствующее положение во всем предприятии и став, таким образом, хозяином судьбы своих бывших хозяев, то есть моей матери, викария и других, Мэнеску (впредь я буду называть своего отца именно так) изменился до неузнаваемости.

Может быть, тебе покажется преувеличением все, что я тебе скажу, но я убеждена, что в особо благоприятных условиях некоторые люди вдруг проявляют все скрывающиеся в них возможности, в них высвобождается какая-то невероятная, поразительная сила, преображающая их характер.

Мэнеску сохранил все: и крупную мягкую фигуру, и бледное робкое лицо, и непропорциональную телу голову, и безоружную улыбку, и манеру говорить обрывками фраз, и пошловатый пресный юмор. Но мало-помалу сквозь этот облик стала проступать совершенно другая натура.

И это приводило окружающих в замешательство, вызывало душевный трепет. Короче говоря, Мэнеску был какой-то механической игрушкой в руках судьбы, которую совпадение обстоятельств запускает в ход и делает непреодолимой силой.

Новое предприятие по выработке растительного масла, открытое по соседству с маленькой, примитивной, романтической мельницей, не было чем-то исключительным. Мелкие предприятия возникали по всей стране, экспроприированные экспроприаторы сопротивлялись повсюду. Но что было совершенно необычным в судьбе фирмы «Мэнеску и К°» — это стремительность роста производства, словно это была не фирма, а фантастический гриб. При национализации эту фирму отнесли к разряду мелких, а владельцев ее причислили к мелким предпринимателям. Но она не застыла на этом уровне, подобно сотням других предприятий, которым народная власть не давала возможности развернуться. Фирма «Мэнеску и К°» стала естественно развиваться, и новые законы, как это ни странно, не препятствовали этому росту, а, казалось, даже помогали. Она как бы продолжала инерцию многовекового движения и олицетворяла потенциальные возможности всех этих мелких предприятий и мелких предпринимателей, являлась живым выражением их плохо скрываемой подоплеки, напоминанием об угрозе народному строю, в которую они могли превратиться в будущем.

С того момента, когда рядом с мельницей были установлены новые машины приобретенной маслобойки, то есть с начала сорок восьмого года, владельцам пришлось преодолеть целый ряд трудностей и сопротивление местных властей, несмотря на патент, который так торжественно привез Мэнеску. Поскольку именно он добился в Бухаресте патента, что было первым доказательством его ловкости, Мэнеску было доверено ведение переговоров с властями. Это требовало изворотливости и умения хладнокровно оценивать обстановку. Такими качествами и обладал Мэнеску, и если никто этого прежде не подозревал, то лишь потому, что до определенного времени ему негде было проявить свои возможности. Мэнеску по натуре своей был дельцом широкого масштаба. Он мог бы стать гордостью своего класса, мог бы возвыситься над ним, словно горная вершина, но в изменившихся условиях это было бы таким же абсурдом, как гигантский острый пик, поднявшийся на том месте старинной карты, которое наши предки занимали рисунками сирен, каравелл и розы ветров, украшая таким образом пугающее их неизведанное пространство, лежащее за пределами мира.

Он родился в бедной учительской семье и был обречен на незавидную судьбу семинариста, а потом мужа красивой энергичной женщины, которая взяла его в мужья потому, что ее необычайно властная натура испытывала необходимость иметь рядом с собой вечного и покорного слугу, каким ей казался Мэнеску. Так он превратился в незаметную, серенькую личность. Как все это странно!

В этом человеке были заложены великие возможности, ожидавшие лишь благоприятного стечения обстоятельств, чтобы проявить себя. И вот, когда создались подходящие условия, Мэнеску изменился на глазах.

Напористый, смелый, осторожный и жадный, он казался глуповатым и безвольным, когда приходилось иметь дело с официальными властями или инспекцией, и достигал поразительных результатов, действуя и уговором и подкупом. Он совсем отказался от приятных нисхождений в подвалы епископии. Этой слабости за ним уже никто не замечал. Ему так захотелось выйти победителем на том поприще, которое наконец раскрылось перед ним, что он являл собой редкий пример предельного напряжения всех своих способностей и возможностей.

Когда мне подошло время поступать в высшее учебное заведение, моя судьба и судьба моей семьи разошлись. Я захотела учиться в четырехгодичном медицинском училище, находившемся в другом городе. Подготовка к отъезду сопровождалась скандалами и длительными разговорами, которые, к моему удивлению, мне пришлось вести не с матерью, а с отцом.

Мэнеску уже привык, что все ему подчинялись, и мое сопротивление пробудило в нем желание утвердить свою власть, которой он теперь действительно обладал и в семье и даже в городе. Однажды в пылу ссоры он во второй раз ударил меня, и так, что я потеряла сознание. Правда, я мгновенно пришла в себя, и он увидел только, как я покачнулась и побелела.

Получив пощечину, я заметила вдруг улыбку, которую отец никак не мог скрыть, и во мне поднялось возмущение, скопившееся за много лет, и против отца и против общества, в котором я вынуждена была жить. Тогда я посмотрела на него с ненавистью, и, мне кажется, он понял, что это была уже не детская, а холодная, зрелая, непоколебимая ненависть. Я смотрела на него и повторяла одну и ту же фразу: «Я не буду носить твои грязные конверты! Я не буду носить грязные конверты!»

В конвертах, о которых я говорила, мне приходилось разносить различным чиновникам и инспекторам взятки. А я была еще настолько труслива и несознательна, что служила рассыльным, хотя и знала, что содержится в этих конвертах. Меня заставляли делать то, что мне было противно и стыдно. Когда я звонила у узких или широких дверей, у деревянных, покрытых пылью или железных, украшенных нелепыми узорами калиток, держа в руках конверт, на котором не было ни имени, ни адреса, мне было не по себе. И когда я увидела, как отец ухмыляется над моей слабостью, вызванной его же пощечиной, я возненавидела его почти нечеловеческой ненавистью, холодной и всепоглощающей, возненавидела его за то, что он вынуждал меня к таким поступкам, которые трудно искупить. В тот момент я подумала о конвертах, возможно, потому, что любое сильное чувство, возникающее внезапно, должно быть выражено в чем-то конкретном и определенном. Мы оба почувствовали в этот миг, что стали врагами и примирения между нами быть не может. Это столкновение разрешилось гораздо проще, чем можно было предполагать, то ость я в конце концов настояла на своем и уехала из дому в медицинскую школу. Но еще долгое время мы оба оставались под впечатлением этого потрясения, когда нас будто ударило током, отбросив в противоположные стороны. Позже мы инстинктивно пытались преуменьшить значение того, что произошло, старались расценить это «короткое замыкание» как простой несчастный случай. Мы тщетно боролись против осенившего нас страшного откровения, призывая на помощь все, что связывало нас. Но глубокая ненависть, оставшаяся единственной связью между нами, была столь очевидной, что мы перестали ее скрывать и все окружающие нас люди вынуждены были признать ее как реально существующий факт. Это признала и мать, превратившаяся в недалекую и жадную женщину (даже любовь, ее великая любовь быстро пошла на убыль, вытесняемая алчностью), и мои старшие сестры, Мария и Сесилия, похожие на призраки и обвинявшие меня в непочтении к отцу, ничего в этом не понимая, и Анишоара, существо экспансивное и легкомысленное, и все остальные люди, составлявшие «наш круг». Меня считали взбалмошной девчонкой, и даже мой атеизм, к которому буржуазная мораль уже притерпелась, раздражал и пугал их, потому что они не могли мне простить той решительности, с какой я опрокидывала все ширмы, скрывавшие их двуличие.

…И вот последняя сцена.

Спустя три года после той вспышки, когда отец второй раз ударил меня и мы одновременно ощутили, что единственная связь между нами — это ненависть, я вновь оказалась в городке, где родилась двадцать лет назад. Тихо брела я по кладбищу, любуясь деревянными крестами, скромными, покосившимися, успокаивающими. Был прекрасный сентябрьский день. Легкий ветерок играл длинными ветвями двух молодых ветел. Я присела на почерневшую деревянную скамью, поставленную когда-то около могилы, которая теперь сровнялась с землей.

Слева возвышалась кладбищенская часовня, в которой на возвышении стоял гроб с телом Мэнеску, моего отца. В дверях часовни моя мать, две старших сестры и свояк, муж Сесилии, сельский врач, много старше ее, разговаривали с двумя крестьянками, одетыми в широкие юбки, похожие на колокола, сшитые из темной материи неопределенного цвета, не то фиолетового, не то черного. Обе женщины держали по букету полевых цветов. Яркие, броские, живые краски их резко выделялись на фоне скромного, какого-то приглушенного пейзажа. На кладбище все время заходили крестьяне и крестьянки, и у многих из них тоже были букеты. Время от времени в толпе мелькала фигура какого-нибудь дальнего родственника, беспокойно топталась на месте группа знакомых. За моей спиной около большой ямы, на дне которой поблескивала лужица, стояли близкие родственники покойного: братья и сестры, которые испуганно смотрели на могильщика, молодого парня с голубыми глазами.