Француз

Глебов передал нарочному графа письмо, в котором ответил:

«Ваше сиятельство! Граф Федор Васильевич! Что поделаешь, заразился примером российских военачальников и главнокомандующих; но с той разницей, что спасаю семью и имущество, но не спасаюсь сам. Пятиться от врага и бегать — мне привыкать поздно. Сам я остаюсь в Москве и выеду из нее, когда узнаю, что выехал ее главный попечитель; поэтому вы лучше меня знаете, выеду ли я. С. Глебов».

В несколько дней все в доме Глебовых было уложено, подводы нагружены. Анна Сергеевна предложила было брату поступить так же, как многие москвичи, то есть зарыть кое-что в их обширном саду, но генерал нашел это нецелесообразным и постыдным.

— Стыдно как-то, — сказал он, — сам не знаю почему. Хорошо это делать тем, у кого нет имений и некуда свой скарб увозить. А второе, уверен я, что если враг наступит в Москву, то найдутся свои же Иуды, изменники, которые укажут врагу на все зарытое. Или же сами поворуют.

Наконец однажды рано утром нагруженные подводы длиннейшей вереницей выехали от дома Глебовых и двинулись через Крымский брод, по старой Калужской дороге.

Через день собралась и семья.

За час до отъезда всей семьи генерал заявил, что сам он не поедет и никогда даже и не собирался ехать. Он решил оставаться вплоть до той минуты, когда узнает, что русское воинство бросает и передает в руки врага древнюю столицу. Это заявление, конечно, поразило всех, но все, уже готовые к отъезду, одетые по-дорожному, не стали противоречить. Все знали, что у старика двух слов не бывает.

Все бы обошлось, конечно, просто: Сергей Сергеевич простился бы и расцеловался бы с домочадцами, и они спокойно расселись бы по разным экипажам и двинулись. Но вышло иначе. После того что старик генерал заявил о своем неуклонном решении, молодой офицер, которому надлежало ехать вместе со всеми в ту же калужскую вотчину, вдруг заявил, что если генерал не считает возможным выезжать из Москвы до последней минуты, то и ему срам и стыд было бы покинуть столицу. Он — тоже воин. И если он на костылях, то руки его свободны — ружье и саблю держать могут.

Это решение поразило всех и смутило. Сергей Сергеевич обнял молодого человека, горячо расцеловал и даже прослезился, чего уже давным-давно никто не видал, — пожалуй, со дня смерти его зятя.

— Спасибо… Не удивляюсь твоему решению! — сказал он капитану. — Таковым я тебя всегда почитал и теперь еще более ценю и люблю. Пускай студиозус едет, а ты оставайся со мной. Может быть, мы на что-нибудь и пригодимся, а если нет, то всегда успеем сесть в карету и срамно скакать по Калужке.

После этой краткой беседы случилось нечто никем не ожиданное, смутившее равно всех. Не прошло десяти минут, как капитан объявил Глебову, что остается с ним; причем все сидели в гостиной, присев, по обычаю, как вдруг тихо сидевшая и молчавшая Надя страшно разрыдалась и начала рыдать, как помешанная. Наконец с ней сделался полуобморок.

Все бросились к ней, хлопотали вокруг нее и понемножку привели в чувство и успокоили. Но причина этого неожиданного припадка была угадана всеми, и все сидели смущенные. Один Сергей Сергеевич будто просиял.

Когда Надя совершенно оправилась и дико, виновато оглядывалась на всех, Глебов выговорил ласково, но отчасти торжественно:

— Наденька, дожили мы до того, что ты иного кого пуще своего деда жалеешь. Узнав, что дедушка остается в Москве, тебе, конечно, взгрустнулось. А узнав, что иной кто остается, ты разум потеряла. Я не в упрек сказываю. Ну хочешь ли ты, чтобы тот, за кого ты испугалась, берег бы себя всячески для того, чтобы с ним ничего худого не приключилось? Коли хочешь, это в твоей власти!

Все понимали слова старика, но молчали.

— Александр Александрович — отважный воин, беречь себя не станет, а чтобы сбавить с него прыти и заставить его быть осторожным, надо, чтобы его особа не принадлежала ему одному, а принадлежала бы еще кое-кому. Ну, что скажешь?

Надя хотела что-то ответить, но от смущения не могла выговорить ни слова.

— Ну, я тебе обещаю, что моим некиим обещанием Александру Ковылину заставлю его дать и мне, и себе обещание себя беречь. С Богом в дорогу… И до свиданья…

XVIII

Помимо дворян и купцов, духовенство тоже хлопотало. Во всех московских храмах шла уборка и укладка церковной утвари.

Весть об этом достигла и старика священника на Девичьем поле. Он тоже сразу и усердно принялся за дело.

Целый день с утра и до сумерек весь причт церкви, сам отец Иван и двое крестьян усердно проработали — и все было готово. Они вырыли среди кладбища, около церкви, большую продольную яму, как могилу… Уложив всю церковную утварь в два ящика, они опустили их один на другой. Даже две посеребренные ризы с главным образом успели они снять и уложить.

— Вот так покойнички… Вот так похороны! — пошутил кто-то, но отец Иван пожурил шутника:

— Грех!.. Такое ли дело и такое ли времечко балагурить?!

Затем, когда все разошлись, священник вернулся к себе в дом. Никифор лежал в постели, а Люба хлопотала, и почти все скромное имущество и рухлядь священника были уложены в сундук и увязаны в узлы.

— Что, умаялась, бедная? — спросил Любу старик.

— Да, малость пристала, — улыбнулась девушка, еще полуребенок и годами и видом. — Зато все готово.

— Ну а ты что? Можешь двигаться? — спросил старик сына.

Никифор повернул голову к отцу и отозвался слабым голосом:

— Вестимо. Лучше опять растревожиться и начать пуще хворать, чем враги убьют.

Через полчаса свеча была уже потушена, и все трое крепко спали.

На заре отец Иван пришел в себя, тотчас перекрестился, встал и, разбудив внучку, вышел на улицу. Кликнув звонаря и крестьянина, ночевавшего у него, священник приказал им нагружать две телеги, стоявшие на дворе.

Скоро все было готово, и во вторую телегу, где были одни узлы, собрались переносить больного.

Но в это самое время несколько человек загалдели за воротами и начали стучать. Отец Иван отворил калитку… Мужики, около дюжины, и две бабы вошли во двор и, ни слова не говоря, повалились в ноги.

— Что вы? — удивился отец Иван.

— Батюшка, отец Иван, честной иерей, не взыщи. Грех берешь на душу… Не покидай. Что же мы одни-то?.. Помрет кто или убиен будет — и отпевать некому! Мы в ночь миром решили… Не покидай.