Француз

Однако вдруг приключился казус, всех поразивший. Богач Ярцев, купец с Рогожской, согласился на высокую цену Живова и пожелал взять зараз у него хоть на полмиллиона и муки, и вина. Ярцев был известен как жила и мироед.

— По моей цене? — спросил Живов.

— По твоей, по двойной, — отвечал Ярцев.

— Да что же ты это? Какой твой расчет? Ведь ты себя разоришь. Я вдруг из-за прихоти спущу цену. Что тогда?

— Не твоя забота! — отозвался купец. — Стало быть, я знаю, что делаю, коли покупаю у тебя.

Живов подумал и отказал.

— Не хочешь? — изумился Ярцев.

— Не хочу.

— Почему? Ведь ты сразу наживешь страсть что…

— А плевать мне на наживу.

— Стало, ты рассчитываешь с француза еще боле взять? — догадался Ярцев.

— Стало, так…

— А коли на Москве от него грабеж пойдет?.. Ведь эдак-то сказывают многие… Тогда тебя француз растащит.

— Пускай.

— Так не хочешь?

— Ни за что! Бери малое количество. Ну, полтысячи ведер да пять тысяч пудов.

— Мало мне взять невыгодно.

— Ну а больше не дам. Мне невыгодно.

Эта беседа и упрямство Живова подивили немало всех явившихся к нему кабатчиков и лабазников.

— Ведь кабы все дело было в наживе, так он бы сейчас пошел на предложенье купца Ярцева. Диковина! — рассудили они.

В сумерки народ стал расходиться со двора Живова, поневоле согласясь на его цены, но, разумеется, решаясь пока только на самое ничтожное количество товара.

В то же время подъехал к дому Ермолай Прокофьич Хренов и, принятый Живовым, объяснил:

— К тебе, Иван Семеныч. Дельце, и важное.

— Говори.

Хренов объяснил, что, зная, как скупает Живов дома в Москве, он явился предложить ему свои, а вместе и фабрику брата.

— Все свое, что имею, хочу продать, и недорого.

— Француза испугался?

— Что ж! Пожалуй, и так! Отчего не сказать правду? Деньги в карман — и был таков. Гуляй по свету, с песнями. А то пойдешь по миру.

Живов согласился тотчас купить три старых деревянных дома и два строящихся вновь, а от фабрики со строениями на Девичьем поле отказался наотрез.

— Что мне в ней! Будь все деревянное, да в городе, — купил бы. А в пустыне аравийской, да каменные палаты, — черта ли мне в них?

— Дешево отдаст! — сказал Хренов.

— Даром не возьму. Твой расчет от брата магарыч взять да прибавить двадцать тысяч, что я за твою дочь тебе заплатить обещался. Евграф Прокофьич обещал, чай, десять тысяч тому, кто сумеет скорее сбыть фабрику его. Знаю я все это. Не хочу, и шабаш.

Хренов задумался. Его новая затея тоже не удалась. Покупать самому фабрику в смутное время он боялся.

Отпустив, почти выжив от себя купца, богач-причудник тотчас же собрался к генералу Глебову.

Немало удивил он генерала, когда уселся и заговорил.

Он объяснил дело свое и кончил словами:

— Продайте мне ваши палаты! — сказал он.

Глебов вытаращил глаза.

— Что ты, Иван Семеныч? Ума решился? Они моему пращуру принадлежали. Авось и через сто лет мои правнуки никому сего родного гнезда не продадут. Ты меня даже обидел. Ты богат. Да ведь и я не беден. У тебя миллионы, а у меня, правда, сотенки тысяч, но я все-таки почитаюсь богатым.

— Ну, простите, — сказал Живов и смолк.

— Стало быть, правда это, что мне сказывали, — заговорил после паузы Глебов, — что ты будто чудачествуешь, а иные прямо говорят, что разумом свихнулся… Ты будто всякий день, и день-то деньской, дома по Москве скупаешь, весь хлеб и все вино…

— Правда истинная.

— На французе нажить хочешь… Хлебом и вином. Понятно мне. Хотя я и не хочу тому верить. Не мог ожидать никогда от тебя этого противуотечественного поступка. Это ведь почти изменничество…

— Верно, ваше превосходительство. И на такой грех я не пойду. Я скупил все затем, чтобы все похерить… Все в Москву-реку спустить, когда антихрист будет в заставы входить, чтобы врагу на потребу одни голыши мостовых оставались.

Глебов ахнул, поднялся и сказал с чувством:

— Ну, прости за подозрение. Поцелуемся. Вот воистину доблестный гражданский подвиг.

И старики облобызались.

— Ну а дом? Дома! — воскликнул Глебов. — Чудачество? Наверно нет!

— Дома мне еще нужнее, чем хлеб и вино, — улыбнулся грустно Живов.

— Зачем?

— Помните, Сергей Сергеевич, нашу последнюю беседу: я у вас дела просил. Вы сказали бежать и миллионы спасать, чтобы они французу не доставались.

— Помню.

— Ну, вот я себе дело надумал: все мои миллионы пропадут, я их сам французу отдам, подарю.

— Как?

— Так. Но подарочку моему он рад не будет.

— Поясни загадку.

— Не могу, Сергей Сергеевич. Господу Богу клятву дал молчать. Потом узнаешь…

— Тогда молчи.

— А вот что, ваше превосходительство, — выговорил Живов, помолчав. — Просьба у меня большущая.

— Говори. Все, что могу, сделаю для россиянина.

Живов объяснил, что уже сделал завещание и назначил генерала своим душеприказчиком.

— Прости за дерзостное поступление.

— Нет, не простить надо… А спасибо тебе, миллионеру, за доверие! — воскликнул Глебов.

И, расставаясь, генерал снова расцеловал «россиянина».

От Глебова Живов съездил на Девичье поле, осмотрел подробно фабрику Евграфа Хренова, поморщился и, не сказав ни слова, уехал.

Между тем здесь у Хренова затевалось дело, совсем неподходящее к такому смутному времени. Все готовились к свадьбе. Разумеется, если бы не деньги, обещанные Живовым, которые могли позволить Хренову распутаться, он никогда бы не стал в такое время справлять свадьбу, если бы даже и желал выдать дочь за Тихонова.

Все домашние, конечно, удивлялись настойчивости Хренова, По всему бы, кажется, следовало отложить эту свадьбу.

Хренов сдержал свое слово Глебову и пальцем не тронул дочь, когда она вернулась из бегов, но посадил ее в мезонин, приказал запереть и держать как заключенную. Разумеется, содержание взаперти дочери было тайной.

Когда изредка появлялись Тихоновы, то им объясняли, что девушка поправляется, а затем выздоровела вполне. Софья и спускалась вниз, но ей не позволяли отдельно гулять в саду с женихом, а вместе со всеми. Кроме того, по приказанию Хренова все зорко все-таки наблюдали, чтобы она снова не шмыгнула через забор.