Французская новелла XX века. 1900–1939

— Ну вот я и заставил вас потратиться.

Узнав, что за ужином будет гость, малыши мигом убрали лото. Они были довольны и сами взялись накрыть на стол. Александрина вынула скатерть и расстелила ее. Ларменжа было запротестовал, но она сказала:

— Чего там, есть у меня скатерти, для кого ж и беречь их, как не для гостей.

Немного погодя Александрина принесла из лавки ветчины, студня, печенья, две бутылки вина, и пиршество началось. Ларменжа очень проголодался. Он сказал об этом напрямик, что и послужило толчком для разговора.

Хозяева стали расспрашивать, как он устроился, где живет, где столуется. А. ведь правда, он даже не сказал им, что приехал из Парижа. Живет он в гостинице, обедает в ресторане. Самое трудное — это починка одежды, потому что никто не хочет за нее браться. Работает он в метрополитене, так это там называется. И он объяснил, что такое метрополитен. Батист сказал:

— Ишь ты, чем только не занимаются в Париже.

Они прекрасно поужинали. Теперь уже не Ланжевен-отец торгует колбасами, а его сын, но у него товар тоже очень хороший. Обе бутылки распили незаметно. Если бы Александрина не сказала, что не хочет больше пить, им не хватило бы вина к сыру. Позабыли лишь об одном: купить сигар. Тут Ларменжа снова вытащил кошелек, извлек оттуда десять су и сказал Антуанетте:

— Вот тебе, дочка, принеси-ка нам две сигары.

Девочка была очень мила. Она не только согласилась сходить в лавку, но и стала просить отца пойти вместе с ней; она готова была ходить с ним по всему городу. Матери пришлось одернуть ее:

— Да оставь ты отца в покое и, главное, не говори в лавке, что сигары для него. Людям ни к чему знать, что он здесь.

Печальная минута настала позже, когда пришло время укладывать детей. С двумя младшими это было нетрудно — глаза у них слипались еще за столом. Ларменжа дал каждому по два су. Но они так и не захотели сказать: «Спасибо, папа». Они сказали:

— Спасибо, мсье.

Когда очередь дошла до Антуанетты, она крепко прижалась к отцу. До сих пор она молчала, словно для того чтобы сберечь силы, а тут крикнула что есть мочи:

— Не хочу, чтобы он уходил! Не хочу! Не хочу!

Она повисла у отца на шее. Мать пыталась образумить ее:

— Отстань от него, ему же больно.

Пришлось силой разжать ей руки, оторвать, оттащить ее от Ларменжа, пообещав, что он не уйдет. Отец плакал, мать и Батист тоже плакали. Когда Антуанетту увели, Батист сказал:

— Что за девочка! Лучше ее не найти в целом свете! Я всегда жалел, что она не моя дочь.

Когда детей уложили, взрослые начали зевать, и не мудрено: было уже поздно. Сигары успели докурить, вино кончилось, и делать было нечего. Ларменжа понял, как надо поступить. Он сказал:

— Ну, мне все-таки пора.

Никто не стал его удерживать.

Хозяева спросили только, каким путем он приехал сюда; оказывается, приехал он поездом. Ларменжа рассказал, что захватил с собой даже сундук; ведь поначалу он собирался здесь остаться. Жена сказала ему:

— Не надо было уезжать… Что ж ты хочешь? Я устроила свою жизнь. Не могу же я то сходиться, то расходиться.

А вообще все сложилось удачно: парижский поезд отходил в одиннадцать. Станция была в шести километрах но опаздывать не следовало — поезд ждать не станет.

Перед уходом, в одну из тех минут, когда человек подытоживает все, о чем он до сих пор думал, Батист сказал Ларменжа:

— Вот так-то мы и живем. Я перевез сюда свою мебель. Одной кроватью стало больше, чем в твое время.

Батист показал ему все их помещение, где домохозяин сделал кое-какой ремонт. Провел его в детскую. Стены там были заново оклеены, печку тоже исправили, так как она дымила. Дети спали крепким сном. Ларменжа лишь взглянул на ребят, но поцеловать их не решился, чтобы не разбудить. Он сказал:

— Ив самом деле, вы славно устроились.

Перед уходом он обнял Александрину и, видя, что Батист протянул ему руку, сказал:

— Давай-ка и мы с тобой обнимемся, старина.

Жизнь

Перевод Н. Галь

Когда папаше Боннэ было сорок, его еще порой спрашивали:

— Отчего вы не женились, Боннэ?

Он отвечал:

— Так ведь дело известное, от добра добра не ищут.

Вот почему он всю жизнь отказывал себе в удовольствии обзавестись собственной женой.

И насчет детей он тоже поразмыслил. Дети ни к чему. Вот знавал он, к примеру, Ломе, сапожника, — вырастил Ломе дочку, выдал ее замуж. А на старости лет, когда его скрутил ревматизм и он больше не мог работать, он все-таки не захотел есть зятев хлеб. И утопился.

Или взять Матьо, каменщика, — у него был сын, а все ж он повесился. Сын плотничал в Париже и насилу мог прокормиться сам.

Дети стоят недешево, их ведь надо вырастить. А станут взрослые — в свой черед заведут детей и уже не могут возместить родителям того, что на них потрачено.

Боннэ решил уж лучше посвятить себя работе, ведь только этой дорогой и можно шагать уверенно. Когда работаешь, терять нечего; даже добываешь себе пропитание. И еще того больше! Если кто умеет из заработанного кое-что отложить, ему не страшны ни болезни, ни старость, он потом до смертного часа может смотреть на жизнь, как крестьянин — на воров, от которых его хозяйство охраняют верные псы.

Боннэ жил, как всякий батрак: такая жизнь завладевает человеком безраздельно, берет за шиворот и ведет, куда хочет, и ему уже ничего, кроме работы, не видать. Боннэ нанимался жать, косить; молотилки в ту пору были редкостью, не то что сейчас, и он молотил цепом; когда же они появились повсюду, он освоился с ними и стал, как говорят крестьяне, молотить машиной. Он работал с артелями поденщиков на проселочных дорогах, строил с каменщиками амбары, был и кровельщиком и плотником, колол дрова. Он бы и речной песок добывал, будь в этих краях река.

Если он средь бела дня шагал по дороге, это значило: он идет куда-нибудь работать. Только тем, кто знал наперечет всех жителей в округе, известно было его имя. Остальные спрашивали:

— Это кто ж такой?

Им отвечали:

— Да не знаю. Какой-то батрак, видно, идет на работу.

Он оставался безымянным. Неизвестно было, зовут ли его Дюпье, Окутюрье или Бернар. Он был один из тысяч людей, неотличимых друг от друга, ибо все они заняты одним и тем же: работают в полях и безраздельно сливаются со своей работой.