Французская новелла XX века. 1900–1939

Немцы стояли в пятидесяти метрах от ведшего в подкоп хода сообщения, и над. головой слышны были тяжелые шаги фрицев, что всякий раз вызывало некоторое волнение у посетителей.

— Это немцы, правда? — говорили они, приглушая голос. И с благоговением взирали на перекрытие: ведь они никогда не бывали так близко от бошей.

К нам в подкоп совершались настоящие паломничества; каждое утро штаб-квартира направляла сюда всяких чиновных особ, в том числе и штатских, которые среди нас казались ряжеными; все офицеры штаба и интендантства перебывали у нас, чтобы сфотографировать наш подкоп. Мы жили спокойно только во время дождя и артиллерийских обстрелов — эти господа берегут и мундиры, и свою шкуру.

Хотя мы постоянно были начеку, все время опасаясь появления начальства, сопровождающего того или иного особо важного «паломника», все же наша стратегическая позиция у входа в подкоп имела свои преимущества: нам давали сигареты, чтобы поощрить на рассказы — с неопубликованными подробностями — об атаке 16 февраля, иной раз перепадали и мелкие монеты, это когда посетитель был очень доволен. Время от времени нас фотографировали в традиционных позах неустрашимых героев, хотя обычно предпочитали снимать Лусто, потому что он был похож на траппера, и капрала Рубьона, потому что он был самый замызганный.

Все окрест знали наш подкоп, его точное расположение, его длину: о нем рассуждали во всех лавочках на пять лье в окружности; когда нас отводили на отдых, крестьяне вежливо осведомлялись, как поживает наш подкоп; по-моему, даже немцы, когда их переводили на другой участок, сообщали о подкопе в инструкции тем, кто их сменял.

За те полтора месяца, что прошли после окончания работ, подкоп уже раз десять должны были взорвать — роты были готовы, солдатам выдали гранаты, но в последнюю минуту крещение боем неизменно откладывалось, и каждый полк, приходивший на смену в наши траншеи, с истинным альтруизмом желал, чтобы эта торжественная церемония выпала на долю тех, кто его сменит. Надо думать, генерал берег наш подкоп в качестве аттракциона.

Последние три дня посетителей было особенно много; в подкоп приходили просто толпами, и, как справедливо заметил Лусто, «недоставало только немцев».

И они тоже пришли.

Это случилось утром, около десяти. Жан де Креси-Гонзальв, раздетый догола, дрожа всем телом, мылся в тазу с ключевой водой, а возмущенные таким падением нравов дежурные по кухне, проходя мимо, зубоскалили на его счет.

— Спрячь, чего выставил, сейчас есть сядем!

— Он это для храбрости.

А наш капрал, вытирая свой котелок старой газетой, посмеивался втихомолку:

— Раз добрался до воши, ему не до нас…

Стол мы уже успели соорудить: дверь от зеркального шкафа на четырех подпорках. Порывшись в кучах мусора, оставшегося в разбитой бомбежкой деревне, мы притащили также разрозненные тарелки, мельхиоровые ложки и вилки, безвкусную, ярко разрисованную фарфоровую жардиньерку, в которую поставили большой букет ландышей.

Сидя на ящике и запрокинув голову, я смотрел на солнечные пятна, которые падали сквозь растопыренные пальцы дуба. Эх, и хороший же у нас участок, такой тихий — ходишь патрулем без риска для жизни, полеживаешь под деревьями… В широкой сапе, что вела к нашему укрытию, мы устроили столовую, и другие отделения грызла низкая зависть — они говорили о тайных происках и нечестным путем приобретенном покровительстве.

Я слышал, как шипит сало в укрытии, из которого подымался голубоватый дымок, и губы невольно растягивались в блаженной улыбке. Лусто жарил картошку в крышке от котла, и у меня уже текли слюнки…

— Все в сборе? — крикнул он нам из кухни.

Вместо ответа неподалеку, в лесу, раздался глухой взрыв, и вслед за тем послышались выстрелы и вой гранат… Мы не успели опомниться, как нас оглушил грохот боя — неистовый заградительный огонь, свист пуль; все разразилось в одно мгновение, словно взорвался пороховой завод.

Жан де Креси-Гонзальв как был нагишом, так и выскочил из своего таза весь мокрый, с башмаками в руке. Лусто выбежал из укрытия, перепачканный сажей, в одной рубахе.

— Где винтовка… где моя винтовка? — орал он.

Все бежали, не зная куда. Капрал, тут же очутившись у бойницы, кричал:

— Никого не видать!..

И в самом деле, перед нами, между лесом, занятым французами, и лесом, где стояли боши, равнина была пуста, но над головой у нас рвалась шрапнель, пули градом сыпались на листву деревьев, «чемоданы» перелетали над лесом и рвались над второй линией траншей. Все недоумевали.

— Что случилось?

— Боши пошли в атаку.

— Где?

— Не знаю…

Мы увидели капитана, бежавшего на шум. От взвода к взводу уже передавалась команда:

— Носилки… Дайте дорогу… В ход сообщения попал снаряд…

Мы столпились в своем окопе, втянули голову в плечи. Рубьон, все еще у бойницы, повторял одно и то же:

— Никого не видать… Никого не видать…

Я запомнил солдата на корточках у ведра с вином, он налил себе кружку. Лусто пнул его ногой:

— Ворюга!

— Это почему? Я взял сколько мне положено…

Начали отвечать наши семидесятипятимиллиметровки, все батареи открыли огонь, поднялся адский грохот, траектории французских и немецких снарядов, казалось, скрещиваются в небе.

И тут из траншеи выскочили посетители с кодаками через плечо и без оглядки пустились наутек.

— Быстрей! — кричал тот, кто их сопровождал. — По своим постам… Не отставайте…

Апоплексического сложения офицер, запыхавшись, весь в поту, придерживая рукой прыгавшие на груди ордена, догонял остальных со всей доступной ему при его коротких ножках прытью. Капрал остановил его.

— Что случилось, господин капитан?

— Боши в подкопе… они взорвали сапу… вышли через нашу вторую линию… Вам надлежит контратаковать и выбить их из леса!..

Лусто громко выругался:

— Вот сволочи! Говорил ведь, что боши придут…

Все было, как всегда при атаке, потоки крови и полная неразбериха…

Сначала, в двенадцать дня, одна рота предприняла было вылазку, — генерал рассчитывал выбить немцев внезапным ударом: пошло более двухсот человек, вернулось пятьдесят.

Тогда мы дождались темноты и после короткой артиллерийской подготовки стопятимиллиметровками двинулись двумя батальонами в массированную атаку. Страшные четверть часа!

Но к чему воскрешать в своем сердце ненавистные воспоминания, к чему принуждать себя, вызывать их из забвения?.. Я не хочу мысленно вновь переживать эти часы… Однако я помню, что бежал вперед, стиснув зубы, оглушенный взрывами, и видел своих товарищей, лежавших на траве среди ландышей, а в голову лезли идиотские мысли: пикник… пикник… завтрак на траве…