Friedrich

Матвей принес две чашки кофе и молоко, поставил поднос на небольшой столик на колесиках и подкатил его ко мне. Он посмотрел мне прямо в глаза и спросил:

– Вы не голодны?

– Нет, спасибо. Мне совершенно не хочется есть.

Матвей пригубил кофе:

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Глупости, – отозвался я, – немного болит голова.

– Вам принести аспирин?

– Нет, не нужно, спасибо. Не беспокойся, если что-нибудь понадобится, я обязательно спрошу.

Наступила тяжелая пауза. Матвею нечего мне было сказать: он если и помнил меня, то совершенно смутно, когда я бежал, ему было всего четыре. Наверное, в его глазах я был настоящим предателем, хотя ничего в нем не выдавало подобного отношения. Он хлопотал, потому что не знал, что сказать, а оставить меня без присмотра было как-то невежливо. Мне, впрочем, тоже было тяжело, поскольку я ничего не забыл. Более того, я помнил, как Катя просила меня быть его крестным и заботиться о нем, если с ней вдруг что-то случится. Ему было суждено расти без отца, я, конечно же, заменить его не мог, но это совершенно не значит, что на мне не было никакой ответственности. А в следующий момент мне вдруг подумалось, что Матвея бросили дважды.

Я снова посмотрел на него – как и первый раз меня поразило его удивительное сходство с отцом, только не было характерной тени прохладной студенческой жизни: у Пинегина к окончанию аспирантуры взгляд заметно помутнел. Впрочем, с его стилем жизни иначе и быть не могло. Помню, незадолго до того, как мы совсем прекратили общаться, Алексей сильно похудел, хотя он и так не отличался склонностью к полноте. Щеки ввалились, он казался бледным, под глазами основательно прописались синяки. Помню, долго смотрел, как он мял сигарету длинными костлявыми пальцами, помню порез слева на шее – несмотря ни на какие сложности он по-прежнему каждый день брился и вообще следил за собой. Матвей, может быть, из-за этих последних болезненных воспоминаний, казался не в пример здоровым и крепким молодым человеком.

– Ты очень похож на отца, – сам не зная почему заговорил я, – разве что он был человеком щупленьким, а ты по-моему даже и в плечах его шире.

– Вы знали моего отца? – удивленно спросил Матвей.

– Да, давным-давно мы были друзьями.

Матвей вздохнул:

– Я о нем вообще ничего не знаю. Мы даже ни разу не виделись.

– Мама тебе о нем ничего не рассказывала?

– Почти ничего. Как-то мы с ней этого вопроса особо не поднимали. – Он отвернулся и произнес уже в сторону, – порой я и сам не могу решить, хотел бы я с ним встретиться или нет. Он-то, судя по всему, не желал со мной познакомиться.

На секунду я закрыл глаза. Ситуация была самая дурацкая – вся эта история с его отцом разворачивалась на моих глазах, и я до сих пор помню, как говорил о нем Алексею, хотя Катя была категорически против этого разговора. Для нее ситуация была уже давным-давно ясна, да и для меня тоже: я прекрасно понимал, что никаких возвращений уже не будет. У меня была бредовая мысль, что, может быть, весть о том, что у него есть сын, поможет ему наконец-то справиться с собой. И насколько я узнал из того разговора, он об этом уже слышал, только совершенно точно уверен, что ребенок этот к нему никакого отношения не имеет. Это было спустя полтора года после рождения Матвея, Пинегин к тому времени уже успешно завершил взрослый этап своей жизни, и собирался основательно взяться за старое.

– Впрочем, – продолжил Матвей, – сейчас все это уже не имеет значения. Он умер несколько лет назад.

– Я этого не знал, – тихо ответил я. – Хотя…

Я прервался. Иногда лучше оставлять свои догадки при себе, тем более, что Матвея они могли ранить. Вряд ли он был наивным человеком, наивность быстро проходит у тех, кого бросают родители. Но вместе с тем это ведь и самая главная черта человеческого характера – надежда, что для всего на этом свете была достаточная причина. Всегда остается надежда на добрую волю, или, напротив, на злую – в том смысле, что некая необоримая сила, непреодолимое обстоятельство заставляет людей склоняться ко злу, и стоит только отнять эту силу, освободить их от гнета обстоятельств, они снова станут добрыми. Мысль о том, что зло можно делать совершенно бескорыстно, просто так или от всей души, пожалуй, одна из самых горьких в человеческой жизни.

Но Матвей заметил эту перемену и внимательно меня слушал. Я быстро пытался сообразить, как можно отвертеться от сказанного слова, но никаких идей не было.

– Нет… – замялся я и, собравшись с мыслями, продолжил, – мы с ним как-то раз об этом говорили, и он дал мне понять, что вполне осознает, что делает.

– То есть? – он посмотрел на меня с недоверием.

– Я не знаю, какое слово выразило бы ситуацию в полной мере. Не то, чтобы он пил, тут другое. Просто он очень любил фестивалить. – Я помолчал. – В общем, он не мог остановиться, и в тот момент, когда мы с ним об этом разговаривали, он, что самое главное, не хотел останавливаться.

– Интересно, что мама в нем нашла… – Матвей нахмурился.

– Ну, – протянул я, – он ведь и забулдыгой тоже никогда не был. Дело не в том, что он пил, да и, скажем прямо, он пил не больше остальных. Просто он был слишком компанейским, был настоящим лидером и абсолютно публичным человеком, а главное, в какой-то мере, можно сказать, он заботился о тех людях, с которыми его сталкивала жизнь, но в какой-то момент не справился с управлением.

Матвей чуть слышно рассмеялся:

– Видимо, он успел позаботиться обо всех, кроме меня.

– Извини, не стоило, наверное, поднимать эту тему.

– Да ничего, я привык. Это мне раньше было больно, а сейчас уже и нет никакого дела.

Но Матвей слукавил, я заметил, как блеснули его глаза, да и перемену в настроении заметить было несложно. Но он, судя по всему, был не из числа тех людей, у которых душа нараспашку. Скорее напротив, он давным-давно усвоил, что рассчитывать можно только на себя, и что жалость других людей не сможет скрасить его переживаний, поэтому и делиться ими нет никакого толка.

Разговор снова оборвался. Мне было тяжело разговаривать с ним, я каждый раз ждал, что он вот-вот обвинит меня в том, что я бросил их с матерью, когда он был еще ребенком. Но Матвей молчал, более того, он был вполне дружелюбен, словно мы с ним только что познакомились, хотя я точно знал, что он что-то обо мне помнил. А с другой стороны, то, что я о нем знал когда-то, теперь совершенно не имело смысла – за прошедшие пятнадцать лет он изменился сильнее, чем я. При этом меня не покидало ощущение, что он может помнить больше, чем кажется на первый взгляд – у меня ведь тоже сохранились какие-то воспоминания из детства, пусть неясные, но важные и теплые воспоминания. Какие-то яркие открытия, которые я сделал еще в раннем детстве. Например, я совершенно ничего не помню о своем пребывании в детском саду, и вместе с тем, я точно помню, что туда ходил. Со временем эти воспоминания сгладились, и теперь уже трудно сказать точно, что из всех этих воспоминаний было правдой, а что мне только приснилось. Также и тут, я смотрел на Матвея и пытался понять, что он помнит обо мне. Помнит ли он, что я был его крестным? Помнит ли, как я читал ему книги на ночь? Вопросов было больше, чем ответов, и от этого становилось тревожнее на душе. Я, например, знаю, что меня крестили в раннем детстве, и крещение, наверное, и есть мое самое раннее воспоминание. Я помню лицо священника, помню, что мне было страшно, когда меня окунали в воду… При этом у меня было четкое ощущение, что чем больше Матвей обо мне помнит, тем сильнее я его предал.

А еще я понял, что мне нужно что-то предпринять, чтобы хоть как-то примириться со своим прошлым. В этом доме оживали все призраки, которые так или иначе преследовали меня на протяжении последних лет, словно я очутился на Солярисе, казалось, я нисколько бы не удивился, если б сейчас в эту комнату вошел Колесников. Постепенно я отвлекся и от Матвея, мысли плавно перетекли к известию о смерти Пинегина, в душе по этому поводу не возникло никакого отклика, хотя я почему-то привык ждать от себя совершенно другой реакции. Всю сознательную жизнь в душе я боролся с его образом мыслей, с его манерой держаться и с его ценностями и взглядами. Мне вообще казалось удивительным, как могут существовать на земле люди с настолько разным восприятием жизни, а самое главное, я не никогда не понимал, откуда у его стиля жизни было столько сторонников. Разве хоть один из них думал, что на этом пути можно обрести счастье? Впрочем, как бы я ни старался жить по-другому, я ведь тоже самым счастливым человеком не стал. Но сомнения меня все-таки мучили, поэтому я решил прервать размышления Матвея:

– А ты знаком с Колесниковым Сергеем?

– Нет, – отозвался Матвей. – Впервые слышу это имя. А что?

Если Матвей о нем ничего не знает, значит, Катя не просила его найти Серегу, а стало быть, общение они не поддерживали. Впрочем, легче от его ответа не стало, даже напротив, пересохло в горле:

– А о Кривомазове Александре что-нибудь слышал?

Матвей сдвинул брови:

– Да, этого человека я знаю, – твердо ответил он, – что-то не так?

– Да нет, все в порядке, – сказал я в сторону. – А что ты о нем знаешь?