Friedrich

– Да ничего, собственно, не знаю, – отозвался Матвей. – Бывал он у нас временами, лет, наверное, восемь назад. Я был тогда классе в шестом, ну да, все верно, где-то лет восемь назад этот человек у нас появлялся несколько раз. Но потом исчез и больше я о нем ничего не слышал.

Матвей отвел глаза. «Не договаривает», – подумал я. Ну, ладно, если что-то и было восемь лет назад, теперь это ничего ровным счетом не значит.

– Это ваши друзья? – спросил Матвей, заметив, что я о чем-то задумался.

– Да, мы дружили в институте. Сашка и Серега со мной в одной группе учились, а твой отец учился старше на четыре года. Он, собственно, и познакомил нас с твоей мамой, – я вздохнул. – Мы были тогда одной компанией, но со временем как-то разбрелись каждый по своим и потеряли связь друг с другом. Известие о смерти твоего отца несколько потрясло меня, вот я и спросил, может быть, ты чего знаешь.

Матвей пристально на меня посмотрел, было понятно, что он мне не поверил:

– Кривомазов Александр, насколько мне известно, уехал за границу, кажется, в Штаты. Больше я ничего не слышал.

– Странно, – удивился я. – Нет, ну он был, конечно, очень сильным спецом, и в технике разбирался, как никто другой, – я прервался, видя, что Матвей почему-то насторожился. – Хотя… – осторожно заговорил я, – может быть, и это стоило предвидеть.

Матвей вдруг резко встал:

– Прошу прощения, я на минутку.

Он вышел из зала и на цыпочках зашел в комнату матери. Дверь тихонько приоткрылась, он с полминуты нерешительно простоял на пороге и закрыл дверь.

– Простите, показалось, что мама проснулась, – сказал он взволнованным голосом, – она совсем недавно вернулась из больницы, и я никак не могу привыкнуть ко всему этому, не знаю, о чем даже думать.

Он опустил голову. Я не знал, чем его можно приободрить, точнее, понимал, что ничем не могу ему помочь. У меня не было специальных познаний в медицине, и, как большинство русских людей, я по возможности старался избегать врачей, но откуда-то я знал, что сложившуюся ситуацию можно было понимать двояко: либо Катю выписали из больницы после успешного лечения, либо отправили домой умирать. Какой вариант имел место в данной ситуации, я не знал, равно как не знал диагноза, но принимая во внимание тот факт, что меня пригласили проститься, тенденция казалась очевидной.

* * *

Несколько минут мы сидели молча, но потом Матвей вдруг поднял на меня глаза и серьезно спросил:

– Расскажите, каким был мой отец?

Я опешил и не сразу нашелся, что ответить:

– Что ты хочешь знать?

– Все, – твердо ответил он. – Абсолютно все, что вы можете рассказать. Что он был за человек, чем жил, чем занимался, как они познакомились с мамой, а главное, почему вы не удивились, когда я сказал, что он уже умер.

Взгляд у него был тревожный. Я подумал, что это была отчаянная попытка вытащить себя за волосы из болота, в которое он с каждым днем все глубже и глубже погружался. У него был законный интерес, правда, было непонятно, о ком он больше хотел знать, об отце или о матери.

– Ну, как тебе сказать. Мы с ним в институте еще познакомились – вряд ли тогда вообще был хоть один человек на факультете, кто бы его не знал. Потом он был аспирантом, писал диссертацию, преподавал на четверть ставки, постоянно на кафедре появлялся, курировал первокурсников, да и в принципе был на побегушках, хотя, насколько я понимаю, ему такое положение дел нравилось. Он в принципе был из тех людей, кто сидеть на месте не любит: постоянно суетился, постоянно был занят и при этом успевал организовывать какие-нибудь развлекательные мероприятия, руководил всеми мало-мальски важными событиями факультетской жизни, кочевал c одной вечеринки на другую. В общем, он был из тех людей, кто никогда не пропадет и никогда не унывает. – Я прервался и посмотрел на Матвея, он сидел, не двигаясь, и слушал очень внимательно.

– Был ли он обычным человеком? – продолжил я. – И да, и нет. Да, поскольку его талант был вполне приземленным; нет, потому что при прочих равных, этот человек обладал выдающимися способностями. Он умел разговаривать, умел договариваться, находить решения, компромиссы. Он вообще был человеком смышленым, живым. К нему студенты бегали, как к мамке – за некоторых двоечников он даже в деканате мог замолвить словечко, а уж сколько путевок от профкома он выписал для нашего брата – чуть ни половина факультета побывала на море, в Питере или на экскурсиях по золотому кольцу. Как он успевал учиться – мы могли только гадать. Некоторые из нас серьезно думали, что он работал на спецслужбы, поэтому и суетился, и знал всех, и со всеми поддерживал связь, но мне кажется, это только больные фантазии. Он был редким человеком, талантливым организатором, прекрасным оратором и, пожалуй, самым общительным среди всех людей, с кем мне довелось в жизни познакомиться. Ну, и, – я запнулся, – его любили женщины.

– И мама?

– Тут подожди чуть-чуть. Твоя мама вообще-то не сразу обратила на него внимание.

– А как они вообще сошлись? Он-то почему обратил на нее внимание?

Я горько усмехнулся:

– Да не только он, твоя мама была вообще завидной невестой, очень яркой девушкой. Хотя, конечно, яркость эта была совершенно особой природы. А познакомились они, насколько мне известно, когда она подавала документы летом. Он в тот день дежурил на кафедре, а в перерыв без дела слонялся по университету. Там они и познакомились, твоя мама обратилась к нему, когда искала аудиторию, где находилась приемная комиссия математического факультета. Потом, бывало, они перекидывались парой сообщений в интернете, а закончилось все через год – на зимней школе в Сочи. Там собирали всех лауреатов потанинской стипендии.

Я опустил голову. Мне казалось, что этот разговор может помочь пережить этот день, или хоть как-то разрядиться, но стало только тяжелее. И пятнадцати лет оказалось мало, чтобы эта рана перестала меня тревожить. Грудь сдавило, стало трудно дышать, я тяжело вздохнул и замолчал.

Судя по всему Матвей все понял. Он не стал терзать меня расспросами:

– Давайте, я все-таки вас покормлю, – сказал он тихо. – Пойдемте на кухню, там и поговорим.

Я только кивнул, хотя есть сейчас мне точно не хотелось. Хотелось, как и много лет назад, сквозь землю провалиться. Бывают такие мысли, которые не хочется думать, но при этом, их никак не удается выжечь из памяти. Они преследуют и, наверное, будут преследовать всю жизнь. Мне вдруг вспомнилось, как однажды в Москве, на втором или третьем году моего пребывания там, когда я еще снимал комнату, глубокой ночью меня разбудил истошный крик за стенкой. Мужчина, казалось, был на грани сумасшествия: он, судя по всему, не мог дозвониться до своей подруги и, что есть сил, кричал, умоляя ее взять трубку. Как будто она могла бы его услышать. Это был настолько пронзительный крик, что от него стыла кровь в жилах, мне даже показалось, что я почувствовал, как волосы становились дыбом и седели. Кричал он, правда, не долго; должно быть, она все же подошла к аппарату.

Нечто подобное и будил в моей душе этот разговор. В какой-то момент все сжималось, давление увеличивалось настолько, что, казалось, вот-вот кровь пойдет из глаз. А душа сжималась до точки сингулярности: будь она материальна, возникла бы черная дыра. Понятно, что сейчас это было только эхо тех чувств, такого же моего ночного звонка, когда Катя не могла или не хотела мне ответить.

Я плюхнулся на стул у холодильника. Матвей посмотрел на меня и тихо произнес:

– Вы поэтому уехали, да?

Я тяжело вздохнул и чуть заметно кивнул в ответ:

– Только я уехал через пять лет после этого.

Мне вдруг показалось, что этим разговором я смог растопить лед, и Матвей будто простил меня. Во всяком случае он понял, что у меня были причины поступить так, как я поступил. Или просто потому, что теперь я казался слабым и беспомощным, а такому человеку, согласитесь, доверять легче. А с другой стороны, я и сам смог с ним примириться. Это ведь моя совесть глядела на меня его глазами – лично он меня ни в чем не обвинял, а мне не в чем было его подозревать. В каком-то смысле мы были с ним товарищами по несчастью.