Фронт приходит к нам

— Ты не грусти. Что-нибудь придумаем…

Я верю: он на этот счет мастер.

Женькин план замечательно прост. Мы сами напишем письмо, так, словно это мой отец написал.

— Это чепуха, до чего просто, — говорит Женька, — я знаю, что с войны пишут.

Женька диктует. Я начинаю писать. Женька через плечо смотрит на бумагу.

— Эх, Гена, Гена… — вздыхает он, — разве взрослые так пишут?

И он пишет такое письмо:

«Здравствуйте, Ольга Андреевна и Гена!

Шлю вам горячий командирский привет из самого яростного сражения. Мы мчимся по степи на лихих скакунах и стреляем. Кругом рвутся снаряды. Кровь течет ручьями. Я скачу рядом с Буденным…»

Я перечитал написанное. Почерк у Женьки совсем как у взрослых. Я представил отца. У него добрые глаза, а на лбу складка, как шрам.

— Что бы еще написать? — спрашивает Женька.

— Нужно еще, чтобы мама не волновалась, — подсказываю я.

Женька высовывает кончик языка, и карандаш, подпрыгивая, бежит по бумаге.

«…За меня не волнуйтесь. Фашистские пули нам не страшны…»

Он думает, морщит лоб и добавляет:

…«Гену и Женю, его друга, нужно срочно отправить на фронт, к нам на подкрепление…»

Я говорю:

— Теперь нужно «целую и обнимаю».

Женька смеется.

— С фронта? Целую и обнимаю! Идет бой. Гена, какие могут быть поцелуйчики.

А я вспоминаю отца. Он часто целовал меня. Впрочем, Женька, конечно, прав: какие могут быть поцелуйчики.

Глава вторая

о том, как мы с Женькой чуть было не стали маршалами

Спите спокойно, добрые жители Январска. Когда-нибудь вы узнаете о людях, прославивших вас, о событиях, которые начались вот здесь, на этих тихих улицах, поросших подорожником и ромашкой. Когда-нибудь вы вспомните добрым словом Женьку Ночкина и Генку Полунина, самых рядовых из рядовых мальчишек, будущих маршалов и героев.

Когда просыпаешься, но еще не проснулся, в голове рождаются самые умные мысли. Если бы изобрести такую машинку, которая все это записывала бы, уже давно можно было бы прославиться.

Но Женька только посмеивается.

— Ты фантазер. Пока изобретут такую штуку — жизнь пройдет. Нечего выдумывать. Мы должны стать маршалами. Я в этом уверен. Я даже точно могу сказать тебе, когда это случится. Мы идем в армию. Прошло два года. Раз — мы младшие сержанты. Прошло еще два года. Раз — мы сержанты… Считай все по два года… Через тридцать лет мы — маршалы.

— Здорово. А если убьют?

— Не убьют…

— А если нас не возьмут сейчас?

— Чудак. Какой же им расчет не брать нас? Если мы в день будем хлопать только по одному фашисту, и то за год получится семьсот штук, а за десять лет — целая дивизия… Здорово?

Я не умею спорить с Женькой. Он все знает, все умеет, у него сразу готовы доказательства.

Я не могу не верить ему, и все-таки мне грустно. Женька станет маршалом раньше. Пока я буду изобретать свою глупую машинку для записывания мыслей, он добьется своего. А может быть, и машинку он изобретет раньше меня, потому что он знает секрет. Он сказал:

— Это тоже очень просто. Я уже знаю, как ее сделать, только у меня нет нужных инструментов.

— А какие инструменты нужны, Женька?

— О, это очень редкий инструмент. Он называется дрель. Слышал ты? Его берут вот так, нажимают кнопку и раз… раз…

Где бы достать эту таинственную дрель?

Но Женька держит твердый курс.

— Машинка — ерунда. Хочешь быть маршалом?

— Хочу, — говорю я печально.

— Тогда завтра с утра в военкомат.

Я видел маршалов на портретах — умные, мужественные лица и звезды в петличках.

Но почему-то, когда Женька говорит о маршалах, мне представляются шляпы с перьями, ботфорты и плащи, и шпаги, и гнедые арабские скакуны…

Ночью сон долго не приходил ко мне. Где-то звучал оркестр. Провожали войска. Я думал, как сам буду шагать по улицам, не глядя на плачущих женщин, а потом стану маршалом и въеду в город Январск на гнедом скакуне. И снова будет играть оркестр, и никто уже не будет плакать. Я думал обо всем этом. А за окнами плыла ночь. Играл оркестр. Где-то, наверное, плакали. И я сочинил такие стихи:

. . . . . . . . . . . . . . . .

С победой пройдут все бои,

И встанут геройские маршалы

Пред светлые очи твои.

Первая строчка не получалась. Но утром я прочел их Женьке. Женька закричал даже:

— Ты великий поэт! — И он громко и нараспев прочел:

И встанут геройские маршалы

Пред светлые очи твои!

— Здорово! Это будет наш гимн. Ты его только подлинней сделай… И потом это… тебе совсем не нужно быть маршалом. Ты будешь великим поэтом, и мы всегда будем дружить с тобой.

Мне стало грустно. Женька сказал:

— Я бы никогда так не смог:

И встанут геройские маршалы

Пред светлые очи твои.

Один раз попробовал, и ничего не вышло. Все умею, а стихи не получаются.

Он подумал и спросил:

— А что это за светлые очи?

— Так всегда говорят в стихах, — сказал я. — Это даже объяснить нельзя… очи и очи.

— Светлые очи, — повторил Женька, — красиво.

В военкомате нас почему-то никто не хотел выслушать. По коридорам сновали люди. Хлопали двери, и крепко пахло махоркой. Во всех комнатах трудно было протолкнуться, и только в последней за столом сидел лейтенант, а больше никого не было.

Мы стояли на пороге. Мы не знали, с чего начинать.

— Ну, что вам, пацаны? — устало спросил лейтенант.

Он отложил книгу, которую читал, и смотрел на нас, нахмурившись.

Я понял, что еще миг — и все провалится. Тогда Женька подошел к столу, сел напротив лейтенанта и сказал так:

— Вы, конечно, понимаете, что пришли мы неспроста…

Лейтенант подобрел.

— Шпиона поймали? — спросил он.

— Нам нужно срочно записаться в Красную Армию, — сказал Женька, — потому что…

— Все ясно, — сказал лейтенант, и по лицу его я понял, что он говорит серьезно.

— Сейчас посмотрим, куда вас можно определить, — сказал он и углубился в книжку.

— Беда, маршальские должности у нас все заняты… — медленно проговорил он, — генеральские… генералами пойдете?

— Пойдем, — хором ответили мы с Женькой.

— Ах, досада, — сказал лейтенант, полистав книжку, — и генеральских нет. Только вот одно место полковника и одно подполковника осталось…

— Я согласен полковником, — выпалил Женька.