Фронт приходит к нам

— Я не думаю, — сказал я, но мне стало грустно. Женьке очень нравились раньше мои стихи, а теперь почему-то нет.

— Ты видел, как самый маленький за матерью бежал? — спрашивает Женька. — И куда они пойдут?

— Наверное, сядут в поезд и подальше уедут.

— В поезд… — ворчит Женька, — а если поезда больше нет? А если вот-вот танки в город ворвутся? Тогда?

— Не знаю, — говорю я.

— А я знаю, — говорит Женька, — им прямая дорога в партизанский отряд. Женщина будет стряпать, а дети — в разведку.

Я не поверил. Женька обиделся.

— Как же они такие маленькие в разведку будут ходить?

— А вот и будут, — сказал он, — вот и хорошо, что маленькие…

Мы молчим. Долго молчим. Мы видим, как возвращается дядя Юра и исчезает в воротах. Потом мимо нас тарахтит грузовик, до краев нагруженный всякой мебелью и узлами, а на самом верху сидит девушка с перепуганным лицом.

Вдруг грузовик останавливается. Шофер вылезает и начинает быстро-быстро бегать вокруг машины, то в мотор лезет, то к колесу бросается.

Мы слышим уже совсем близко: «бум, бум бум…» Девушка волнуется и спускается вниз и ходит вслед за шофером. Да разве этим поможешь…

Проходит какая-то женщина, останавливается, говорит:

— Много добра везешь.

— Да разве это мое, — оборачивается девушка, — это же детского дома, а тут вот с мотором ерунда.

— А ты плюнь да беги, — говорит женщина, — сейчас страна гибнет, а ты столы спасаешь.

У девушки такое печальное лицо.

— Куда же я побегу? — спрашивает она.

И вдруг снова «бумм»! Да так сильно, что я пригнулся.

— Вываливай, слышишь! — закричал шофер и снова полез в мотор. Но мотор молчал. Шофер увидел нас.

— Ребятки, — сказал он, — подтолкнем машину, а?

— Давай, — сказал Женька.

Мы толкали, толкали, и все впустую. И мы отошли. А шофер заругался и полез в кузов и стал сбрасывать мебель.

Я никогда раньше не думал, что столы могут взрываться, а вот ведь взрываются. Такой небольшой обыкновенный стол, и едва он коснулся земли, как что-то треснуло, охнуло, и меня толкнуло в плечо, и я ничего больше не видел, а когда открыл глаза — понял, что лежу возле кустов. Колыхался черный дым. Возле машины лежал шофер. Неподвижно.

— Генка, — услышал я, — ты живой?

Ко мне полз Женька. Я показал на шофера. У Женьки скривилось лицо.

— Давай куда-нибудь залезем, — сказал он.

— Боишься?

Он рассердился:

— Чего мне бояться!.. Не хочу глупо умирать…

А шофер лежит. Вот только что ругался, ходил. Нам сказал «ребятки…» А сейчас лежит. Под ним на траве — пятно.

— Давай за кусты лезь, — говорят Женька. А лицо у него бледное-бледное.

— Женя!..

— Лезь!..

А шофер лежит.

Дым рассеялся. Вместо нашего забора мелкие кусочки валяются. И там стоит дядя Юра.

— Идите в погреб, — печально проговорил он и даже не спросил, где это мы пропадали.

Глава шестая

о том, как мы с Женькой все-таки на фронт попали

Добрые жители Январска! Вас мало осталось в городе. Большинство кочует где-то по дорогам, просится где-нибудь на ночлег, ждет кого-то, кого-то оплакивает.

Вас мало в городе, и мы с Женькой не знаем, какие вы.

Все перепуталось, перемешалось. Вот мы хотели на фронт, а он сам к нам пришел. И очень скоро. Может быть, это потому, что без нас никак нельзя, а может быть, мы просто не научились от него спасаться.

В погребе я придумал такие стихи:

Фронт приходит к нам,

догоняет нас война,

. . . . . . . . . . . . . . .

Ждет геройских дел страна,

А в погребе течет вода,

И мы уйдем, уйдем,

И не вернемся мы сюда

Ни ночью и ни днем.

— В погребе сухо, — сказал Женька. — И все ты выдумываешь.

А я промолчал. Я ему эти стихи и не показывал. Это он просто через мое плечо заглянул.

Вошел дядя Юра, сказал:

— Никуда не выходить. — И ушел.

А мы с Женькой переглянулись, погасили коптилку и полезли в дверь. На дворе никого не было.

— Лезем на чердак, — предложил Женька.

На чердаке душно. Пахнет пылью. Чердак большой и темный. Там всякие закоулки, столбы, балки и трудно сразу привыкнуть. Но мы торопимся к слуховому окну. Под нами — двор и разбитый забор. На улице тот же грузовик. И тот же шофер лежит возле. Неподвижно. И дядя Юра торопится к дому, увешанный узлами и стульями.

— Грабит, — шепчет Женька, — это называется мародерство.

А за дядей Юрой торопится с узлами Федор Тышкин. Фельдшер. Дурак ужасный.

В городе тихо-тихо. Никто не стреляет, не кричит. Только очень противно пахнет гарью. А шофер лежит.

А мы с Женькой смотрим из слухового окна на желтые листья. Они кувыркаются на ветру, как акробаты в цирке. И все через голову, через голову.

Летят себе листья, как в Москве осенью. Тишина, и небо голубое. И как будто никакой войны и нету. Но шофер лежит.

Женька сопит и роется в карманах.

— Хочешь, Женя, про Москву поговорим?

Но он не слышит. Он роется в карманах.

Потом достает бумажки — смятые, жалкие.

— Вот, — говорит он, — это наши удостоверения. А ты, товарищ подполковник, сидишь на чердаке и ни о чем не думаешь…

И он качает головой. Совсем как взрослый.

— А была бы граната хоть какая-нибудь, — говорит Женька, — мы бы с тобой, Гена, эту злую собаку Ю. А. Королькова грохнули бы за мародерство, а?

Я молчу.

— Давай думать, — бубнит Женька, — давай думать. А то скоро война кончится, а мы с тобой так и просидим на чердаке.

Мы садимся спинами друг к другу. Ветер гонит сухие листья. И вдруг мы слышим грустный, одинокий крик паровоза.

Паровозы очень жалобно кричат,

Убежать отсюда все они хотят,

Нам бы тоже вместе с ними убежать,

Партизанскую судьбу свою начать…