Футурологический конгресс. Осмотр на месте. Мир на земле

8 июля.Страшенная жара. Все ходят в пижамах или плавках. Я тоже. Через Грамера познакомился с двумя другими миллионерами. Струманом и Паддергорном. Оба меланхолики. Струману под шестьдесят, обвислые щеки, огромный живот, кривые ноги и говорит шепотом. Впечатление такое, словно собирается вот-вот выдать бог знает какой секрет. Утверждает, будто болен безнадежно. Последнее время его депрессия усугубляется из-за того, что он забыл причину своих тревог. У него три дочери. Все замужем, но не прочь «пошалить». Разные типчики делают снимки, которые он вынужден выкупать за большие деньги, чтобы их не публиковали в «Гастлере». Желая ему помочь, я предположил, что, возможно, в этом кроется причина его тревог, но он сказал, что нет, с этим он уже свыкся. К тому же он признан недееспособным, и даже если они станут «шалить» в зоопарке, пусть голова болит у его опекунов. Зачем я записываю это, не знаю. Голый миллионер в одних плавках — ужасно нелюбопытная фигура. Паддергорн ничего не говорит. Кажется, вошел в компанию с каким-то японцем и прогорел. Удручающее общество. Однако Гагерстейн, пожалуй, еще хуже. Смеется и пускает слюни. Кажется, эксгибиционист. Надо держаться подальше от этих отвратников. Доктор Гоус сказал, что завтра приедет человек, которому я могу доверять, как самому себе. Он прибудет под видом интерна, но в действительности он этнолог и собирается писать работу о миллионерах из области так называемой динамики малых групп или что-то в этом роде.

9 июля.После отъезда Тарантоги я остался один с Гоусом, его ассистентом и миллионерами, бродящими по парку. Гоус доверительно сказал, что предпочитает не устанавливать степень моей правой латерализации, ибо того, о чем не знает никто, никто не может и выкрасть. Ассистент действительно оказался молодым этнологом. Он открылся мне, взяв слово держать это в тайне, когда узнал, что я не из клана богачей. Он занимается практическими исследованиями. Хочет написать работу об обычаях и психике миллионеров так, как изучают верования первобытных племен. Гоус знает, что у юноши нет ничего общего с медициной, и, кажется, поэтому его привечает. С этнологом мы вели вечерами долгие беседы в малой лаборатории за бутылкой виски. Рюмками служили пробирки. Кроме Аделейда я познакомился с несколькими другими крезами. Никогда раньше у меня не было столь нудного общества. Этнолог согласен со мной. Его это угнетает, так как он склонен предполагать, что собранного материала не хватит на его труд.

— Знаете что, — сказал я однажды, желая ему помочь. — Махните-ка трактат со сравнительным анализом: богачи раньше и теперь. Ведь государственное меценатство или создание фондов — дело не столь давнее. Еще в Древнем Риме существовали частные меценаты. Покровители искусств. Муз и так далее. Потом разные богачи и князья обеспечивали артистам, художникам, скульпторам недурную жизнь. Видимо, интересовались, хотя и образования не имели. Они же, — я ткнул большим пальцем за спину в окно, выходившее в темный уже парк, — не интересуются ничем, кроме биржевых бюллетеней. Я не прибавлю, если скажу, что достаточно известен. Записки о моих путешествиях вызвали массу писем, но среди миллионов читателей не оказалось ни одного миллионера. Почему? Кажется, больше всего их у вас в Техасе. Здесь таких трое. Они скучны, даже как сумасшедшие. Почему? Латифундии не делали их глупее. Тогда что же? Биржа? Капитал? Каким образом?

— Нет, тут нечто иное. Те бывали, скажем так, верующими. Хотели послужить господу. Умереть безвестно им не хотелось. Иное дело — построить собор, оплатить художников, пусть махнут «Тайную вечерю», «Моисея», что-нибудь большое с куполом, который переплюнет все остальные. В этом у них был свой интерес, мистер Тихий, только виделся он им там, — он указал на потолок, имея в виду рай. — Ну а коли уж так поступали они, то другие следовали их примеру. Меценатство считалось хорошим тоном. Князь, дож, магнат держали при себе садовников, кучеров, писателей, художников. У Людовика XV был Буше, чтобы делать ему портреты голых дам. Буше — третий класс, верно, но после него что-то осталось, от других мастеров тоже, а после кучеров и садовников — ничего.

— После садовников остался Версаль!

— Положим. А что могло остаться от кучера, кроме бича? Они не разбирались в искусстве, просто видели во всем личную выгоду. Корысть. Сейчас, в эпоху специализации, они не имели бы ничего от своего меценатства… Что с вами? Сердце?

— Нет. Кажется, меня обокрали.

Действительно, я держался за сердце, потому что внутренний карман моей куртки был пуст.

— Невозможно. Здесь нет клептоманов. Вероятно, вы оставили портмоне в комнате.

— Нет. Когда я вошел сюда, оно еще было в кармане. Я знаю, потому что собирался показать вам свое фото с бородой. Я даже сунул руку за портмоне, но не стал вынимать.

— Не может быть. Мы здесь одни, а я даже не подходил к вам…

У меня мелькнула одна мысль.

— Перечислите точно, по порядку, что я делал с того момента, как мы оказались здесь.

— Вы сразу же сели, а я вынул трубку. О чем мы говорили? О Грамере. Вы рассказывали об улитке, я не видел, что вы делаете, искал чистые пробирки. Когда я повернулся, вы сидели… Нет, вы стояли. Рядом с тахископом. Здесь. Вы заглядывали внутрь, я подал вам виски… Да. Мы выпили, и вы вернулись на свое место.

Я встал и осмотрел аппарат. С одной стороны стул перед пультом, черная стенка с окулярами, за ней боковые лампы, экран и плоская коробка проектора. Я поискал выключатель. Экран загорелся. Я заглянул за перегородку, внутри аппарат был покрыт оксидированными плитками. Между передней стенкой и черной нижней плиткой зияла щель шириной не больше блокнота. Я попытался засунуть туда руку, но щель была слишком узкой.

— Есть здесь какие-нибудь щипцы? — спросил я. — Хорошо бы подлиннее, плоские…

— Скорее всего нет. Правда, есть зонд. Дать?

— Пожалуйста.

Зонд был металлический, гибкий. Я согнул его в виде крючка, запустил в щель и ощутил довольно мягкое сопротивление. После нескольких неудачных попыток вынырнул черный кожаный уголок. Мне понадобилась вторая рука, чтобы его ухватить, но она упиралась. Я позвал этнолога. Он помог. Это было мое портмоне.

— Ее работа, — сказал я, поднимая левую руку. — В смысле — его.

— Но как? Вы ничего не заметили? И главное — зачем?

— Не заметил, хотя это было нелегко. Карман с левой стороны. Ловко, как карманный воришка. Но это как раз функции правого мозга. Координация движений во всех играх, в спорте. Зачем? Могу только догадываться. Это не логическое вербальное мышление, а скорее немного детское. Надо думать, для того, чтобы я исчез как личность. Онорассудило так: нет документов, удостоверяющих личность, — нет и человека. Во всяком случае, для тех, кто его не знает в лицо.

— Ах… для того, чтобы вы исчезли? Но это же магия. Магическое мышление.

— Что-то подобное. Но это скверно.

— Почему? Оно хочет вам помочь, как умеет. И ничего удивительного, в конце концов оно тожевы. Только немного вычлененное. Отделенное.

— Скверно потому, что, коли оно хочет мне помочь, значит, как-то ориентируется в ситуации, понимая, что мне что-то грозит. Конечно, на этот раз поступок был глупым, но в следующий уже может оказаться медвежьей услугой…

Вечером ко мне заглянул Гоус. Я сидел на кровати в пижаме и осматривал левую икру. Пониже колена красовался крупный синяк.

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, но…

Я рассказал ему о портмоне.

— Интересно. И вы действительно ничего не заметили?

Опустив глаза, я вновь увидел синяк и вдруг припомнил короткую боль и причину ее возникновения. Заглядывая в тахископ, я ударился левой ногой обо что-то твердое пониже колена. Видимо, тогда все и случилось.