Футурологический конгресс. Осмотр на месте. Мир на земле

— И что?

— И ничего.

— Что с ним случилось?

— Ничего. Лежит там и по сей час. Связь выдохлась.

— Почему?

— Этот вопрос обошелся нам в шестьдесят четыре тысячи долларов. Если б мы знали, незачем было вас беспокоить.

Такие разговоры в то время повторялись неоднократно. После окончания второй фазы тренировок мне дали передышку. Уже три месяца я жил на тщательно охраняемой территории базы и хотел хотя бы на один вечер вырваться с казарменного положения. Пошел к ответственному руководителю заслона (его называли «оэрзэ») за пропуском. Меня принял выцветший угрюмый человек в рубашке с короткими рукавами, выслушал, состроил сочувственную мину и сказал:

— Весьма сожалею, но выпустить не могу.

— Что? Почему?

— Таков приказ. Официально я больше ничего не знаю.

— А неофициально?

— Неофициально тоже. Вероятно, боятся за вас.

— На Луне — понятно. Но здесь?

— Здесь тем более.

— Значит ли это, что до вылета я не могу отсюда выйти?

— Увы, да.

— В таком случае, — сказал я очень тихо и вежливо, как всегда, когда меня распирает злость, — я не полечу никуда. Ни о чем подобном даже разговора не было. Я обязался подставить свою шею, но не сидеть в каталажке. Я собирался лететь по собственному желанию. Теперь его у меня нет. Силой засунете меня в ракету или что?

— Как вы могли подумать!

Я уперся и в конце концов пропуск получил. Хотел почувствовать себя обычным прохожим, погрузиться в толпу большого города, может, пойти в кино, а больше всего — пообедать в приличном ресторане, а не в буфете с типами, которые бесконечно обсасывали последние минуты Ийона Тихого в дистантнике, взрывающемся как фейерверк. Доктор Лопец отдал в мое распоряжение свой автомобиль, и я выехал с базы, когда уже смеркалось. На обочине шоссе фары высветили человека с поднятой рукой, стоявшего возле небольшого авто с включенными аварийными мигалками. Я остановился. Человек оказался молодой женщиной в белых брюках и свитере, блондинкой с вымазанным маслом лицом. Она предполагала, что у машины заклинило мотор. Действительно, запустить двигатель даже ручкой не удалось, и я предложил подбросить ее до города. Когда она брала из машины плащ, я заметил на сиденье рядом с водителем крупного мужчину. Он был неподвижен, словно деревянный. Я вгляделся получше.

— Мой дистантник, — пояснила она. — Сломался. Все у меня ломается. Везла в мастерскую.

Голос у нее был бархатистый, немного с хрипотцой, почти детский. Такой голос я уже когда-то слышал. Я был в этом уверен. Я открыл правую дверцу, чтобы посадить женщину и, прежде чем погасла лампочка над зеркальцем, увидел ее лицо вблизи. Я остолбенел, так она была похожа на Мэрилин Монро, кинозвезду прошлого столетия. То же лицо, то же как бы неосознанно наивное выражение губ и глаз. Она попросила остановиться у какого-нибудь ресторана, чтобы привести себя в порядок. Я притормозил, и мы поехали медленнее, минуя освещенные витрины.

— Сейчас будет небольшой итальянский ресторанчик, вполне приличный, — сказала она.

Действительно, вскоре стала видна неоновая надпись «Ristorante». Я спустился к стоянке. Мы вошли в слабо освещенный зал. На немногочисленных столиках горели свечи. Девушка прошла в туалет, а я постоял некоторое время в нерешительности, потом присел в закутке, отгороженном деревянными перегородками, отделявшими столики, охваченные с трех сторон деревянными скамейками. Было почти пусто. Как обычно, на фоне разноцветных бутылок бармен протирал фужеры, рядом вела в кухню маятниковая дверь, обитая полированной бронзой. В соседней нише сидел кто-то над тарелкой с остатками пищи и, наклонившись, писал что-то в блокноте. Девушка вернулась.

— Есть хочется, — сказала она. — Я стояла больше часа. Никто не хотел останавливаться. Съедим что-нибудь? Приглашаю.

— Хорошо, — ответил я.

Полный мужчина, сидевший к нам спиной, заглядывал в свой стакан. Между коленками он держал большой черный зонт. Явился кельнер, держа в руке поднос с грязными тарелками, принял заказ и, пнув маятниковую дверь, скрылся на кухне. Блондинка молчала. Вынула из кармана брюк смятую пачку сигарет, прикурила от свечи, подала мне, я кивком поблагодарил ее. Я пытался, не особо всматриваясь, определить, чем же она отличается от той. Ничем. Это было тем удивительней, что множество женщин пыталось сделать себя похожими на Мэрилин, но ни одной это не удалось. Монро была неповторима, хотя не отличалась ни особой, ни экзотичной красотой. О ней написано множество книг, но ни одна не уловила того сочетания ребячливости и женственности, которое отличало ее ото всех. Рассматривая ее снимки еще в Европе, я подумал однажды, а нельзя ли ее назвать девственной? Она была женщиной-девочкой, всегда как бы удивленная, веселая, как капризный ребенок, и скрывающая какое-то отчаяние или страх, как человек, которому некому поведать свою грустную тайну. Моя спутница глубоко затягивалась и выпускала дым струйкой к свече, коптившей между нами. Нет, это было не подобие, а идентичность. Я чувствовал, что, если начну слишком много размышлять, тут же навалятся всяческие подозрения, я ведь не слепой и меня немного удивило, почему, например, она носит сигареты в кармане: женщины никогда так не поступают. У нее же была сумочка, к тому же большая, туго набитая, которую она повесила на подлокотник. Кельнер принес блюда, забыл кьянти, извинился и выбежал из зала. Вино принес другой. Я отметил это, потому что в здешнем ресторане «работали под таверну» и кельнеры ходили, перепоясавшись большими салфетками, словно фартуками, до колен. Второй же кельнер держал свою салфетку на согнутой руке. Наполнив рюмки, он не отошел, а только отступил на шаг и встал за перегородкой. Я видел его потому, что он, словно в зеркале, отражался в бронзовой обивке маятниковой двери. Блондинка, сидевшая глубже, вероятно, не могла его видеть. Пицца была не ахти какая — слишком жесткое тесто. Мы ели молча. Отодвинув тарелку, она снова потянулась за сигаретой.

— Как вас зовут? — спросил я. Мне хотелось услышать незнакомое имя и тем самым ослабить впечатление, будто это сама Мэрилин.

— Сначала выпьем, — сказала она своим хрипловатым голосом. Взяла наши рюмки и поменяла их.

— Это что-нибудь означает? — спросил я.

— Суеверие, не больше.

Она не улыбалась.

— За наш успех!

С этими словами она поднесла рюмку к губам. Я тоже. Пицца была переперчена, и я выпил бы вино одним глотком, но что-то вдруг с треском хлопнуло, выбивая у меня рюмку из руки. Вино облило девушку, расползаясь по белому свитеру, словно кровь. Это сделал второй кельнер. Я хотел вскочить, но не мог. Ноги были глубоко под деревянной скамьей, и, прежде чем я их вытащил, все вокруг пришло в движение. Кельнер без салфетки прыгнул вперед и схватил девушку за руку. Она вырвалась и обеими руками впилась в сумочку, словно хотела прикрыть лицо. Бармен выбежал из-за прилавка. Сонный лысый толстяк подставил ему ножку. Бармен с грохотом повалился. Девушка что-то сделала с сумочкой. Словно из огнетушителя, оттуда вырвался поток белой пены. Кельнер, который стоял рядом с ней, отскочил и схватился за лицо все в белой жиже, стекающей на жилет. Блондинка выстрелила белой струей в другого кельнера, который в этот момент вбежал через маятниковую дверь. Оба отчаянно терли глаза и лица, облепленные белой пеной, словно у актеров, забрасывающих друг друга тортами с кремом в slap-stick comedy. [124] Все мы оказались в белом тумане, пена с резким ядовитым запахом моментально испарялась, расползаясь мутными клубами по всему залу. Блондинка кинула взгляд влево и вправо на обоих обезвреженных кельнеров и направила сумочку на меня. Я понимал, что пришел мой черед. До сих пор не могу понять, почему я не пытался заслониться. Что-то огромное зачернело передо мной. Черный экран гукнул как барабан. Толстяк. Он заслонил меня открытым зонтом. Сумочка полетела на середину зала и почти беззвучно взорвалась. Из нее вырвались клубы темного густого дыма и смешались с белым туманом. Блондинка кинулась к кухонной двери. Бармен вскочил с пола и помчался за ней вдоль прилавка. Дверь все еще раскачивалась. Толстяк швырнул бармену под ноги раскрытый зонт. Тот перепрыгнул, потерял равновесие, схватился за прилавок, с грохотом свалил с него рюмки, фужеры, стаканы и влетел в кухню. Я стоял и смотрел на побоище. Обуглившаяся сумочка все еще дымилась между столиками. Белый туман рассеивался, продолжая щипать глаза. Вокруг раскрытого зонта на полу валялись осколки тарелок, стаканов, фужеров, остатки пиццы, облепленные белой пеной и залитые вином. Все произошло так быстро, что бутылка кьянти все еще катилась вместе с корзиночкой и наконец докатилась до стены. Из-за перегородки, отделяющей мой столик от соседнего, поднялся мужчина, который писал в блокноте и пил пиво. Я узнал его сразу. Это был тот выцветший тип, с которым я два часа назад препирался на базе. Он меланхолично поднял брови и заметил:

124

фарс, балаган (англ.).

— Ну и стоило ли, мистер Тихий, так добиваться пропуска?

— Плотно свернутая салфетка на коротком расстоянии эффективна против ручного огнестрельного оружия, — задумчиво бросил Леон Грюн, шеф оэрзэ, в просторечии именуемый Лоэнгрином. — Каждый французский бретер знал этот способ, еще когда носили пелерины. Парабеллум или беретта в сумочке не поместились бы. Правда, у нее могла быть и дорожная сумка, но для того, чтобы вынуть крупный пистолет, надобно время. Несмотря на это, я посоветовал Трюфелю взять зонт. Видно, по наитию. Это был сельпектин, доктор?

Химик в ответ почесал за ухом. Мы сидели на базе, в забитой людьми прокуренной комнатке, далеко за полночь.

— Точно не скажу. Сельпектин или другая соль со свободными радикалами в аэрозоли. Радикалы аммония плюс эмульгатор и добавки, снижающие поверхностное натяжение. Под большим давлением — минимум пятьдесят атмосфер. Много же поместилось у нее в сумочке. Видно, у них прекрасные специалисты.

— У кого? — спросил я, но меня как будто никто не услышал. — Какова была цель? Зачем? — снова спросил я уже громче.

— Обезвредить вас. Ослепить, — сказал Лоэнгрин, приятно улыбаясь. Он закурил сигарету и тут же с отвращением смял в пепельнице. — Дайте что-нибудь выпить. Я перегрелся, словно камин. Черт знает, сколько сил мы тратим на вас, мистер Тихий. Организовать такую охрану за полчаса — это вам не в бирюльки играть.

— Я должен был ослепнуть? Временно или навсегда?

— Трудно сказать. Штука страшно ядовитая. Может, и выкарабкались бы после пересадки роговицы.

— А те двое? Кельнеры?

— Наш человек прикрыл глаза. Успел. У него отличный рефлекс. Однако сумочка была в определенной степени новостью.

— Но почему тот, ложный кельнер, выбил у меня рюмку из рук?

— Я с ним не беседовал. Он не в состоянии говорить. Предполагаю, потому, что она поменялась с вами рюмкой.

— В рюмке что-то было?

— На девяносто процентов — да. Иначе зачем бы ей это делать?

— В вине не могло быть ничего. Она тоже пила, — заметил я.