Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

С этим воспоминанием о своем первом посещении Вены, преображенным его острой тоской по Стефании, для Адольфа началось переломное лето 1907 года. То, что он пережил в те недели, было во многих отношениях схожим с серьезным кризисом двумя годами раньше, когда после длительного копания в своей душе он наконец свел счеты со школой и положил конец учебе. Внешне этот поиск нового пути проявлялся в опасных приступах депрессии. Мне слишком хорошо были известны эти его настроения, которые резко контрастировали с его экстатической активностью. Я понимал, что не могу помочь ему. В такие дни он был недоступным, необщительным и отдалившимся. Могло быть так, что мы не встречались день или два. Если я пытался навестить его дома, его мать встречала меня с огромным удивлением. «Адольф ушел, – говорила она. – Наверное, он тебя ищет». На самом деле Адольф в одиночестве бесцельно бродил по окрестным полям и лесам. Когда я наконец встречался с ним, он был явно рад, что я опять с ним. Но когда я спрашивал, что случилось, он отвечал лишь: «Оставь меня в покое» или резко «Я сам не знаю». А если я настаивал, он понимал мое сочувствие ему и тогда говорил более мягко: «Не важно, Густл, но даже ты не можешь помочь мне».

Такое состояние длилось несколько недель. Но однажды, когда прекрасным летним вечером мы гуляли у Дуная, это напряжение стало ослабевать. К Адольфу вернулся его прежний, знакомый мне тон. Я точно помню этот момент. По обыкновению, мы пришли, чтобы посмотреть, как Стефания под руку со своей матерью пройдет мимо нас. Адольф все еще находился во власти ее чар. И хоть он видел ее в это время почти каждый день, эти встречи так и не стали для него чем-то обыденным. Если Стефании, наверное, уже давно наскучило молчаливое, но совершенно обычное поклонение бледного, худощавого юноши, то мой друг тем больше терялся в своих полных желания мечтах, чем чаще ее видел. И тем не менее он был далек от романтических идей о тайном бегстве или самоубийстве. Он красноречиво объяснил мне состояние своей души: образ любимой преследовал его днем и ночью; он был не способен работать или даже ясно мыслить и боялся, что сойдет с ума, если такое положение дел продлится, хотя и не видел способа изменить ситуацию, за которую нельзя было винить Стефанию. «Можно сделать только одно, – кричал он. – Я должен уехать, далеко уехать от Стефании».

По дороге домой он объяснил свое решение во всех подробностях. Отношения со Стефанией станут для него более приемлемыми, как только он будет жить вдали от нее и не сможет видеть ее каждый день. Ему не пришло в голову, что таким образом он мог совсем потерять Стефанию – настолько глубоко был убежден, что уже завоевал ее навсегда. На самом деле ситуация была другая. Адольф, наверное, уже понимал, что если он хочет завоевать Стефанию, то ему придется поговорить с ней или предпринять какой-нибудь решительный шаг такого рода. Вероятно, даже он уже начал сознавать, что обмениваться взглядами на Ландштрассе – это немного по-детски. Тем не менее он инстинктивно чувствовал, что, если действительно познакомится со Стефанией, это может неожиданно уничтожить мечту его жизни. Он однажды сказал мне: «Если я представлюсь Стефании и ее матери, мне придется сразу же сказать ей, кто я, что у меня есть и чего я хочу. Мои слова сразу же положат конец нашим отношениям». Сознание этого и одновременно понимание, что он должен поставить свои отношения со Стефанией на прочную основу, чтобы избежать насмешек, были для него дилеммой, из которой он видел только один выход – бегство. Он тут же стал подробно излагать свой план во всех подробностях. Я получил точные инструкции, что сказать Стефании, если она, удивившись, спросит, что случилось с моим другом. (Она ни разу об этом не спросила.) Сам Адольф понимал, что если он хочет жениться на ней, то ему нужно будет предложить ей обеспеченную жизнь.

Но эта нерешенная и для человека с таким характером, как у моего друга, неразрешимая проблема его отношений со Стефанией была лишь одной из многих причин, которые подсказали ему уехать из Линца. Другой причиной было то, что он горел желанием вырваться из атмосферы, которая царила в его доме. Мысль о том, что он, молодой восемнадцатилетний человек, продолжает жить за счет матери, стала для него невыносимой. Эта дилемма, как я сам мог видеть, делала его почти физически больным. Он любил свою мать превыше всего: она была для него единственным человеком на земле, которого он считал для себя по-настоящему близким, и она отвечала ему тем же, хотя была глубоко обеспокоена необычным характером своего сына, какую бы гордость за него временами ни чувствовала. «Он не такой, как мы», – говорила она.

Однако она считала своим долгом исполнить желание покойного мужа и уговорить Адольфа выбрать надежную профессию. Но что было «надежным», учитывая своеобразный характер ее сына? Он плохо учился в школе и игнорировал все пожелания и предложения матери. Художником – вот кем, по его словам, он хотел стать. Это не могло удовлетворить его мать, так как, какой бы простой женщиной она ни была, все, связанное с искусством и художниками, казалось ей легкомысленным и ненадежным. Адольф пытался изменить ее мнение, рассказав ей о своем намерении учиться в академии. Это звучало лучше. В конце концов, академия, о которой говорил Адольф с все возрастающим воодушевлением, была на самом деле учебным заведением, где, как полагала его мать, он мог бы наверстать то, что пропустил в реальном училище.

Слушая эти домашние споры, я всегда поражался благожелательному пониманию и терпению, с которыми Адольф пытался убедить мать в своем художественном призвании. Вопреки обыкновению он в таких случаях никогда не сердился и не бывал вспыльчивым. Фрау Клара также часто отводила душу в разговорах со мной, так как и во мне видела художественно одаренного молодого человека с высокими целями. Лучше разбираясь в музыке, чем в непрофессиональных занятиях своего сына рисованием, она часто находила мое мнение более убедительным, чем его мнение, и Адольф был мне очень благодарен за поддержку. Но в глазах фрау Клары между Адольфом и мной была одна существенная разница: я выучился честному ремеслу, закончил профессиональное обучение без отрыва от производства и сдал экзамен на звание подмастерья. У меня всегда будет тихая гавань, в которой я могу найти себе пристанище, тогда как Адольф устремлен в неизвестность. Этот образ непрерывно мучил его мать. Тем не менее ему удалось убедить ее, что ему жизненно необходимо поехать в академию, чтобы учиться рисовать. Я до сих пор отчетливо помню, как он был доволен этим. «Теперь матушка больше не будет возражать, – сказал он однажды. – В начале сентября я точно поеду в Вену». Адольф также уладил с матерью финансовую сторону своего плана. Средства на жизнь и плата за учебу в академии должны были поступать из небольшого наследства, оставленного ему отцом, которым в то время распоряжался его опекун. Адольф надеялся, что, соблюдая жесточайшую экономию, он сможет прожить год. «Что случится потом, посмотрим» – так он сказал. Может быть, он заработает что-то продажей каких-нибудь своих рисунков и картин.

Главным противником этого плана оказался его зять Раубаль, который, будучи чиновником департамента государственных сборов и человеком с ограниченным кругозором, был не способен понять задумки Адольфа. Все это чепуха, сказал он, Адольфу давно пора уже научиться чему-нибудь подходящему. И хотя Раубаль после нескольких яростных ссор с Адольфом, в которых он всегда оставался побежденным, стал избегать дальнейших споров с ним, он все настойчивее пытался повлиять на фрау Клару. Многое об этом Адольф узнал от «малышки» – так он называл свою одиннадцатилетнюю сестренку. Когда Паула рассказывала ему, что Раубаль приходил к матери, Адольф впадал в ярость. «Этот фарисей отнимает у меня мой дом», – однажды заметил он в бешенстве. Очевидно, Раубаль также связался с опекуном Адольфа, так как однажды почтенный крестьянин Майрхофер, которому больше понравилось бы сделать из Адольфа пекаря и который уже нашел для него место ученика, приехал из Леондинга повидаться с фрау Кларой. Адольф боялся, что его опекун может убедить ее не трогать наследство. Это поставило бы точку на его переезде в Вену. Но этот план не осуществился, хотя в течение какого-то времени решение было под большим сомнением. К концу этой напряженной борьбы все были против Адольфа – даже, как это часто случается в многоквартирных домах, другие жильцы. Фрау Клара слушала эту болтовню, более или менее исполненную благих намерений, которая совершенно сбивала ее с толку.

Часто, когда Адольф в приступах депрессии бродил по лесам, я сидел с ней в маленькой кухоньке, сочувственно слушал ее сетования, изо всех сил пытался утешить несчастную женщину, при этом не оказавшись нечестным по отношению к своему другу и стараясь по возможности ему помочь. Я легко мог поставить себя на место Адольфа. Ему было бы достаточно просто – с его огромным запасом энергии – упаковать вещи и уехать, если бы уважение к матери не удерживало его. Он стал ненавидеть мелкобуржуазный мирок, в котором ему приходилось жить. Он едва мог заставить себя вернуться в этот ограниченный мир после часов, проведенных в одиночестве на воздухе. В нем всегда бродил гнев, тяжелый и необузданный. Мне со многим приходилось мириться в те недели. Но наша общая тайна, связанная со Стефанией, неразрывно объединяла нас. Нежное очарование, которое излучала эта недосягаемая девушка, успокаивало бурные всплески Адольфа. А так как его мать легко поддавалась постороннему влиянию, вопрос оставался нерешенным, хотя Адольф уже давно принял решение.

Вена звала его. В этом городе была тысяча возможностей для активного молодого человека вроде Адольфа, которые могли привести к самым большим высотам или к самым мрачным глубинам. Великолепный и в то же время жестокий город, который обещал все и отказывал во всем, – такой была Вена. Она требовала самой высокой ставки от каждого, кто приезжал туда. А этого и хотел Адольф.

Несомненно, пример отца был у Адольфа перед глазами. Кем бы он стал, если бы не поехал в Вену? Бедным, изможденным сапожником где-нибудь в бедствующем Вальдфиртеле. А посмотрите, что Вена сделала из этого бедного сироты, сына сапожника!

Еще со времени первого визита в Вену весной 1906 года эти довольно смутные мысли обрели конкретную форму в голове Адольфа. Он, посвятивший жизнь искусству, мог развить свои таланты только в Вене, так как в этом городе были сконцентрированы его самые выдающиеся достижения во всех областях. Во время своего первого, короткого пребывания в Вене он уже побывал в Венской придворной опере и видел «Летучего голландца», «Тристана» и «Лоэнгрина». По этим стандартам постановки в Земельном театре Линца казались провинциальными и слабыми. В Вене молодого человека ждал Бургтеатр с его классическими постановками. Там также был Венский филармонический оркестр, который по справедливости считался тогда самым лучшим в мире. Музеи с их неизмеримыми сокровищами, картинные галереи и придворная библиотека предоставляли бесконечные возможности для учебы и самосовершенствования.

Линц больше ничего не мог предложить Адольфу. Реконструкцию, которую следовало произвести в городе, он уже произвел – мысленно, – и не осталось никаких крупных, заманчивых проблем, которые он мог бы решить. А я всегда был там, чтобы сообщать о дальнейших изменениях в городе, таких как появление на главной площади нового здания банка Верхней Австрии и Зальцбурга или проект нового театра. Но он хотел смотреть на более грандиозные объекты: на великолепные здания в центре Вены, на огромную, поистине имперскую планировку Рингштрассе, а не на скромную маленькую Ландштрассе в Линце. Более того, его растущий интерес к политике не находил выхода в консервативном Линце, где политическая жизнь текла по четко определенному руслу. Не происходило абсолютно ничего, что могло бы представлять хоть какой-то политический интерес для молодого человека; не было ни напряженности, ни конфликта, ни беспорядков. Было большим приключением перебраться из этого безмятежного спокойствия в центр бури. Все силы государства Габсбургов были сконцентрированы в Вене. Тридцать народов вели борьбу за существование и независимость и тем самым создавали обстановку, как на вулкане. Как же будет ликовать юное сердце, бросившись безоглядно в эту борьбу!