Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

Это была хорошая весть, которая обрадовала и меня, так как Адольф не писал мне о том, что делает в Вене. Наша переписка касалась главным образом Бенкайзера, а другими словами – Стефании. Но его матери об этом, конечно, было нельзя говорить. Я спросил фрау Клару, как она себя чувствует. Далеко не хорошо, сказала она; ее мучили сильные боли, и очень часто она не могла спать по ночам. Но она предупредила меня, чтобы я не писал об этом Адольфу, так как, возможно, ей скоро станет лучше. Когда мы расставались, она попросила меня прийти навестить ее в ближайшие дни.

Тогда мы были очень загружены работой в мастерской; действительно, дела никогда раньше не шли так хорошо, как в тот год, заказы приходили часто и регулярно. Но, несмотря на эту тяжелую работу, я каждый миг своего досуга посвящал занятиям музыкой. Я играл на альте в Музыкальном обществе и в большом симфоническом оркестре. Проходили недели, и только в конце ноября я наконец нашел время навестить фрау Гитлер. Я был потрясен, когда увидел ее. Каким высохшим и изможденным было ее доброе, милое лицо! Она лежала в постели и протянула ко мне бледную, тонкую руку. Маленькая Паула пододвинула к ее постели стул. Фрау Клара сразу же начала говорить об Адольфе и была довольна оптимистичным тоном его писем. Я спросил ее, сообщила ли она ему о своей болезни, и предложил сделать это за нее, если писать для нее значит прилагать слишком большие усилия. Но она поспешно отказалась. Если ее состояние не улучшится, сказала она, ей придется послать за Адольфом, чтобы он приехал из Вены. Она очень сожалела о том, что вынуждена отрывать его от серьезной работы, но что же ей остается делать? Малышке нужно каждый день ходить в школу. У Ангелы достаточно своих забот (она ожидала второго ребенка), и она совсем не может полагаться на своего зятя Раубаля. После того как она встала на сторону Адольфа и поддержала его в его решении поехать в Вену, Раубаль рассердился на нее и больше не приходит; он даже не пускает Ангелу присматривать за ней. Так что не оставалось ничего другого, кроме как отправиться в больницу, как посоветовал доктор, сказала фрау Клара. Врач семьи Гитлер был очень популярным доктором Блохом, известным в городе как «доктор бедняков», отличный терапевт и огромной доброты человек, который жертвовал собой ради своих пациентов. Если доктор Блох посоветовал фрау Гитлер пойти в больницу, то ее дела, вероятно, были плохи. Я спрашивал себя, не является ли, в конце концов, моим долгом известить Адольфа. Фрау Клара сказала: как ужасно, что Адольф находится так далеко! Я никогда так отчетливо не понимал, как во время того моего визита, насколько преданна она была сыну. Она обдумывала и планировала его благополучие, призвав к себе все силы, которые у нее остались. В конце концов она пообещала мне, что расскажет Адольфу о своем состоянии.

Когда я ушел от нее в тот вечер, я был очень недоволен собой. Неужели нет способа помочь бедной женщине?

Я знал, как Адольф любил свою мать; что-то необходимо предпринять. Если его матери действительно нужна помощь, маленькая Паула слишком неловка и испуганна, чтобы быть хоть как-то полезной. Придя домой, я поговорил со своей матерью. Она сразу же предложила присматривать за фрау Гитлер, даже если она ей совершенно чужой человек. Но это запретил мой отец, который, имея преувеличенное представление о корректном поведении, решил, что будет дурным тоном предлагать помощь, пока тебя не попросили. Несколько дней спустя я снова пошел навестить фрау Клару. Я увидел ее на ногах, хлопочущей в кухне. Она чувствовала себя немного лучше и уже сожалела о том, что рассказала Адольфу о своей болезни. Я долго пробыл с ней в тот вечер. Она была более разговорчива, чем обычно, и – что совсем противоречило ее привычке – стала рассказывать мне о своей жизни. Что-то из ее рассказа я понял, о многом догадался, хотя многое и осталось невысказанным. Тем не менее история ее жизни, полной страданий, была рассказана юноше, преисполненному надежд в свои девятнадцать лет.

Но в мастерской время поджимало, а мой отец был строгим начальником. Даже в отношении моих художественных устремлений он, бывало, говорил: сначала – работа, потом – музыка. А так как приближалось особое выступление, то репетиции оркестра шли одна за другой. Иногда я буквально не знал, как все успеть. И вдруг однажды утром, когда я энергично набивал матрас, в мастерской появился Адольф. Он выглядел ужасно. Его лицо было таким бледным, что казалось почти прозрачным, глаза были тусклыми, а голос хриплым. Я чувствовал, что за его ледяным спокойствием скрыта буря страданий. Было впечатление, что он борется за жизнь с враждебной судьбой.

Он едва поздоровался, не задал ни одного вопроса о Стефании, не сказал ничего о том, что он делал в Вене. «Врач говорит, это неизлечимо» – вот все, что он смог произнести. Я был потрясен недвусмысленным диагнозом. Вероятно, доктор Блох сообщил ему о состоянии его матери. Возможно, он позвал другого врача для консультации и не смог примириться с этим жестоким приговором.

Его глаза горели, он разразился гневом. «Неизлечимо – что они хотят этим сказать? – кричал он. – Дело не в том, что болезнь неизлечима, а в том, что врачи не способны ее вылечить. Моя мать еще не старая. Сорок семь лет – это не возраст, когда уже отказываются от надежды. Но как только врачи ничего не могут сделать, они называют болезнь неизлечимой».

Это была знакомая привычка моего друга превращать все, с чем он сталкивается, в проблему. Но он никогда не говорил с такой горечью, с такой страстью, как сейчас. Внезапно мне показалось, будто Адольф, бледный, возбужденный, потрясенный до глубины души, спорит и торгуется со Смертью, которая безжалостно требует свою жертву.

Я спросил у Адольфа, не могу ли чем-нибудь помочь. Он не слышал меня, он был слишком занят этим сведением счетов. Затем он оборвал себя и заявил спокойным, сухим тоном: «Я останусь в Линце и буду заниматься хозяйством вместо матери». – «Ты можешь это сделать?» – спросил я. «Человек может сделать все, когда должен сделать» – и больше он ничего не сказал.

Я вышел с ним на улицу. Теперь, подумал я, он конечно же спросит меня о Стефании; возможно, ему не хотелось упоминать о ней в мастерской. Я был бы рад, если бы он сделал это, потому что точно выполнил указания и мог о многом ему рассказать, хотя ожидаемый разговор не состоялся. Я также надеялся, что Адольф, находясь в глубоких душевных переживаниях, найдет утешение в мыслях о Стефании. И безусловно, так оно и было. Стефания значила для него в те тяжелые недели больше, чем когда-либо раньше. Но он подавлял любое упоминание о ней – так глубоко его поглотила тревога о матери.

Я не могу вспомнить точно, когда Адольф вернулся из Вены. Возможно, это было в конце ноября, но, может быть, даже и в декабре. Но недели после его приезда не изгладились в моей памяти; они были в некотором смысле самыми прекрасными, самыми интимными неделями нашей дружбы. То, насколько глубокое впечатление оставили во мне эти дни, можно понять из простого факта: ни из какого другого периода нашего общения с Адольфом в моей памяти не выделяется так много подробностей. Он как будто преобразился. До этого я был уверен, что знаю его очень хорошо во всех отношениях. В конце концов, мы, объединенные исключительно близкими дружескими отношениями, прожили более трех лет, которые не допускали никаких тайн. Однако в те недели мне казалось, что мой друг стал другим человеком.

Ушли те проблемы и представления, которые обычно волновали его столь сильно, были забыты все мысли о политике. Даже его интерес к искусству был едва заметен. Он был никем, лишь преданным сыном и помощником своей матери.

Я не принимал слова Адольфа всерьез, когда он сказал, что теперь возьмет на себя ведение домашнего хозяйства на Блютенгассе, так как знал, что он низкого мнения о таких монотонных и рутинных, хоть и необходимых занятиях. Поэтому я скептически относился к его добрым намерениям и воображал, что они ограничатся несколькими жестами, исполненными благих намерений. Но я сильно заблуждался. Я недостаточно понимал эту сторону характера Адольфа и не понимал, что безграничная любовь к матери даст ему возможность выполнять непривычную домашнюю работу так хорошо, что она не могла им нахвалиться. Так, однажды, когда пришел на Блютенгассе, я увидел Адольфа, стоящего на коленях на полу в голубом переднике. Он драил кухню, которую не мыли уже давно. Я был на самом деле поражен и, вероятно, показал это, так как фрау Клара улыбнулась, несмотря на боль, и сказала мне: «Видишь, Адольф может делать все». Потом я заметил, что Адольф передвинул в комнате мебель. Теперь кровать его матери стояла на кухне, потому что там было тепло. Кухонный буфет оказался в гостиной, а на его месте стояла кушетка, на которой спал Адольф, чтобы быть ближе к матери и ночью тоже. Паула спала в гостиной.

Я не мог удержаться от вопроса, как он справляется с готовкой. «Как только закончу с мытьем полов, ты сможешь сам увидеть», – сказал Адольф. Но прежде чем я это смог увидеть, фрау Клара сказала мне, что каждое утро она обсуждает с Адольфом, что приготовить на обед. Он всегда выбирал ее любимые блюда и готовил их так хорошо, что она сама не могла бы сделать лучше. Она утверждала, что получает огромное удовольствие от приготовленной еды и что она никогда не ела с таким аппетитом с тех пор, как вернулся Адольф.

Я взглянул на фрау Клару, которая сидела на постели. Горячность слов разрумянила ее обычно бледные щеки. Радость оттого, что ее сын вернулся, и его преданность ей преобразили серьезное, изможденное лицо. Но за этой материнской радостью были видны несомненные признаки страдания. Глубокие морщины, сжатый рот и запавшие глаза показывали, насколько прав был доктор.

Разумеется, мне следовало бы знать, что мой друг не подведет даже в таком экстраординарном деле, так как, за что бы он ни брался, он делал это тщательно. Видя серьезность, с которой он занимался домашними делами, я подавил шутливое замечание, хотя Адольф, который всегда был таким щепетильным в отношении того, чтобы быть изящно одетым, безусловно, выглядел комично в своих старых вещах и фартуке. Я также не произнес и слов похвалы, так я был тронут этой переменой в нем, зная, сколько выдержки стоила ему эта работа.