Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940
Шрифт:
На следующее утро, когда Адольф еще спал, я пошел записываться в Консерваторию. Я предоставил направление от музыкальной школы в Линце и тут же был проэкзаменован. Сначала был устный экзамен, затем я должен был спеть что-то и в конце последовал экзамен по гармонии. Все прошло хорошо, и меня попросили пройти в административный офис. Ректор Кайзер – а для меня он был поистине императором – поздравил меня и рассказал о курсе обучения. Он посоветовал мне записаться студентом-заочником в университет и посещать лекции по истории музыки. Затем он представил меня дирижеру Густаву Гутхайлю, с которым я буду изучать помимо всего прочего практическое дирижирование. В добавление к этому меня приняли в качестве альтиста в оркестр Консерватории. Все это произошло быстро, но, несмотря на изначальное смущение, я чувствовал себя на твердой почве.
На близлежащей Линиенгассе я нашел магазин фортепиано под названием «Фейгль» и осмотрел инструменты, которые сдавались напрокат. Они были не очень хорошего качества, конечно, но я в конце концов нашел рояль, который был достаточно хорош, и взял его напрокат за 10 крон ежемесячно. Когда Адольф пришел вечером домой – я еще не знал, как он проводит дни, – он был поражен, увидев рояль. За такую сравнительно небольшую сумму больше подходило пианино. Но как я мог стать дирижером без рояля! Надо сказать, что это было не так просто, как я думал.
Адольф тут же стал искать самое лучшее место для рояля. Он согласился с тем, что, чтобы было достаточно света, рояль должен стоять у окна. После многочисленных экспериментов все содержимое комнаты – две кровати, ночной столик, гардероб, рукомойник, стол и два стула – было расставлено самым лучшим образом. Несмотря на это, инструмент занял все место у правого окна. Стол был отодвинут к другому окну. Пространство между кроватями и роялем, а также между кроватями и столом было едва ли более одного шага в ширину. А для Адольфа пространство, которое он мог мерить шагами, было так же важно, как для меня игра на фортепиано. Он сразу же попробовал делать это. От двери до изгиба рояля три шага! Этого было достаточно, потому что три шага в одну сторону и три шага в другую составляли шесть шагов, хотя Адольфу в его непрестанном хождении взад и вперед приходилось так часто поворачиваться, что он почти вращался вокруг своей собственной оси.
Все, что мы могли видеть из окна нашей комнаты, – это голую, покрытую копотью заднюю часть дома, стоявшего перед нашим. И только если встать очень близко к окну и посмотреть резко вверх, можно было увидеть узкую полоску неба, но даже этот небольшой кусочек был обычно скрыт дымом, пылью или туманом. В исключительно удачные дни пробивалось солнце. Вообще-то оно почти не светило на наш дом, еще меньше – в нашу комнату, но на задней части дома напротив можно было в течение пары часов видеть освещенные солнцем полосы, что должно было компенсировать нам солнце, по которому мы так сильно скучали.
Я сказал Адольфу, что сдал вступительный экзамен в Консерваторию хорошо, и был рад, что теперь могу приступить к учебе. Адольф сказал напрямик: «Я и понятия не имел, что у меня такой шустрый друг». Это звучало не слишком лестно, но я привык к таким его замечаниям. Очевидно, у него был критический период, он был очень раздражительным и резко затыкал меня, когда я начинал говорить о своих занятиях. В конце концов он примирился с роялем. Он заметил, что тоже сможет немного попрактиковаться. Я сказал, что буду рад учить его, но здесь снова его задел. В дурном расположении духа он огрызнулся: «Можешь сам заниматься своими гаммами и прочей чепухой. Я обойдусь». Потом он снова успокоился и сказал примирительно: «Зачем мне становиться музыкантом, Густл? В конце концов, у меня есть ты!»
Мы жили чрезвычайно скромно. Безусловно, я не мог многого себе позволить на ежемесячное пособие, которое выделил мне мой отец. Регулярно, в начале каждого месяца, Адольф получал определенную сумму от своего опекуна. Я не знаю, насколько она была велика; быть может, всего 25 крон сиротской пенсии, из которой он должен был сразу же заплатить фрау Цакрис 10 крон. Возможно, сумма была больше, если его опекун выплачивал деньги частями из той суммы, которую могли оставить ему родители. Наверное, родственники помогали ему, например горбатая тетя Йоханна, но я не знаю точно. Я знаю только, что даже тогда Адольф часто ходил голодным, хотя не признавался в этом мне.
Что было на столе у Адольфа в обычные дни? Бутылка молока, буханка хлеба, немного масла. На обед он часто покупал кусок пирога с маком или с орехами. Вот это у него было. Каждые две недели моя матушка
присылала посылку с продуктами, и тогда мы пировали. Но в денежных вопросах Адольф был очень точен. Я никогда не знал, как много или, скорее, как мало денег у него было. Без сомнения, он втайне стыдился этого. Время от времени его охватывал гнев, и он начинал яростно кричать: «Ну, не собачья ли это жизнь?!» Тем не менее он был счастлив и доволен, когда мы еще раз могли пойти в Оперу, или послушать концерт, или почитать интересную книгу.На протяжении долгого времени я не мог выяснить, где он обедает. Любые вопросы на эту тему сердито отметались – это не было темой для обсуждения. Так как у меня было немного свободного времени во второй половине дня, я иногда приходил домой сразу после обеда, но никогда не заставал Адольфа дома. Может быть, он сидел в бесплатной столовой на Линиенгассе, где я иногда обедал сам. Нет, его там не было. Я шел в Ауге Готтес, дешевую муниципальную столовую. И там его не было. Когда я спрашивал его вечером, почему он никогда не ходит в бесплатную столовую, он произносил длинную речь об этих презренных заведениях, бесплатных столовых, которые лишь символ разделения общества на классы.
Как студенту-заочнику университета мне было разрешено есть в университетской столовой. Это была еще старая столовая, так как новая, построенная Союзом немецких школ, тогда еще не существовала. И я мог доставать талоны на дешевые обеды для Адольфа, и в конце концов он согласился пойти со мной. Я знал, как сильно он любит сладости, так что помимо основного блюда брал несколько пирожков.
Я думал, что ему понравится это, потому что по его лицу можно было увидеть, насколько он голоден, но, угрюмо проглатывая еду, он ядовито шипел мне: «Я не понимаю, как ты можешь получать удовольствие от чего-то, находясь среди таких людей!» Конечно, в столовой обычно собирались студенты всех национальностей этой страны; приходили и несколько студентов-евреев. Это было достаточной причиной, чтобы он перестал ходить туда. Но, по правде говоря, несмотря на всю его решимость, он позволил голоду взять над собой верх. Он протискивался рядом со мной в столовой, поворачивался ко всем остальным спиной и жадно поедал свой любимый ореховый пирог. Много раз, оставаясь равнодушным к политике, я тайно забавлялся, видя, как он мечется между антисемитизмом и своей страстью к ореховому пирогу. Целыми днями он мог жить только на молоке и хлебе с маслом. Я, конечно, не был избалован, но это было для меня чересчур.
У нас не было никаких знакомых. Адольф никогда не позволил бы, чтобы у меня было время на кого-то еще, кроме него. Более чем когда-либо он относился к нашей дружбе как к таким отношениям, которые исключают отношения с кем-то еще. Однажды, чисто случайно, он высказал мне вполне определенный упрек в этом отношении. Моими любимыми занятиями были уроки по гармонии. Я блистал в ней, живя в Линце, и здесь я превосходно справлялся. Однажды профессор Боскетти позвал меня в кабинет и спросил меня, не хочу ли я давать уроки гармонии. Потом он представил меня моим будущим ученицам: двум дочерям пивовара из Коломеи, дочери землевладельца в Радаутце и дочери бизнесмена в Спалато.
На меня гнетуще действовала потрясающая разница между приличным пансионатом, в котором жили эти юные леди, и нашей жалкой дырой, в которой всегда воняло керосином. Обычно в конце урока я так основательно напивался чаю, что это был мой ужин. Когда к группе добавились дочь суконщика из Ягерндорфа в Силезии и дочь мирового судьи в Аргаме, моя полудюжина учеников имела в себе представителей изо всех уголков обширной империи Габсбургов.
А потом случилось непредвиденное. Одна из них, девушка из Силезии, обнаружила, что не может справиться с каким-то письменным домашним заданием, и пришла ко мне на Штумпергассе просить о помощи. Наша добрая старушка хозяйка подняла брови, когда увидела миловидную девушку. Но все было в порядке, я действительно был озабочен только музыкальным примером, который она не понимала, и объяснил ей все. Когда она быстро записывала его, вошел Адольф. Я представил его моей ученице: «Мой друг из Линца Адольф Гитлер». Адольф ничего не сказал. Но едва девушка вышла, он яростно обрушился на меня, ведь, пережив несчастную любовь к Стефании, он стал теперь женоненавистником. Должна ли наша комната, уже поруганная этим чудовищем, и этот рояль стать местом встреч для этой компании женщин-музыкантш? – спросил он меня гневно.