Гадкие лебеди кордебалета

— Давайте-ка посмотрим на ваши крылья, мадемуазель ван Гётем, — говорит месье Дега. — Покажите нам свою изящную детскую спину.

Он предлагает мне раздеться перед месье Лефевром? Сбросить шаль с плеч прямо здесь, хотя в его мастерской я всегда раздеваюсь за ширмой? Я смотрю на него, а он только нетерпеливо шевелит пальцами. Шесть франков за четыре часа. Хорошие деньги, а четыре часа еще не миновали.

Повернувшись к ним спиной, я скидываю шаль с плеч, но при этом плотно прижимаю ее к груди. Слышу дыхание за спиной, а потом чувствую, что чей-то палец на этот раз касается уже не нарисованного, а моего собственного позвоночника. Я вздрагиваю, не успевая даже сообразить почему. Кто-то наклоняется ближе, я отшатываюсь, и палец оказывается далеко от моей спины.

— Пойдемте, — говорит месье Дега. — Я покажу вам законченную картину.

Они поворачиваются, а я сразу заворачиваюсь в шаль. Я отреагировала мгновенно. Быстрее, чем успела подумать. Как будто Мари Первая раньше всех узнала о тянущемся ко мне пальце. Я уверена, что это был месье Лефевр.

Он проводит в мастерской еще полчаса, разглядывая картины, записывая что-то в кожаную книжечку. Но теперь все нервничают, и его удерживают здесь только хорошие манеры. Месье Дега показывает ему две картины, а потом передумывает и разворачивает их к стене.

— Они еще не закончены, — поясняет он.

Месье Лефевр тянется, чтобы повернуть один из холстов снова, но месье Дега рявкает:

— Не трогайте! — и добавляет повежливее: — Над ним еще надо поработать.

После этого они умолкают. Руки у обоих сложены на груди, они обмениваются парой слов, которые звучат довольно сухо. Перед уходом месье Лефевр подходит к столу и прощается со мной, несмотря на то что он старше даже моего отца. Он коротко кивает, и я чувствую его запах — запах запертой комнаты.

— До встречи, — говорит он.

До какой встречи? О чем он? Он собирается прийти в Оперу, где я раньше ни разу не видела мужчин? Он будет меня искать? Нет, он просто ведет себя благородно. Он хочет, чтобы я на мгновение забыла о разнице между нами. Как будто возможна дружба между мужчиной с розеткой Почетного легиона и девушкой с выпуклыми мышцами на бедре.

— Какой неприятный человек, — говорит месье Дега, когда Сабина закрывает за ним дверь.

— Это невежливо, — сердито говорит она.

Месье Дега указывает на меня пальцем и машет рукой в сторону мольберта, предлагая мне вернуться к работе.

Антуанетта

Понедельник, театр Амбигю закрыт, а Эмиль уже неделю толкует, что мы повеселимся в брассери на рю Мартир, где в девять часов встречается десяток народных актеров. Я уже начистила туфли, как следует намылась в нашей крошечной ванне и утащила из сумки Мари шелковые цветы, которые украла для нее, когда она впервые пошла к старому Плюку. Вчера я упросила маман взять мою лучшую юбку в прачечную и постирать ее так, как она стирает лучшие шелка. А еще у меня есть новая рубашка, я ее тоже утащила из корзины с бельем, прямо завернутую в коричневую бумагу, и сунула на самую верхнюю полку буфета, куда никто не полезет в поисках хлеба.

Оказавшись на рю Мартир, я сразу вижу Эмиля. Он прислонился к стене брассери, курит и хохочет вместе с Колетт. Она кладет руку ему на грудь, всего на секунду, а потом ведет ладонью по собственной пышной груди. Я молюсь, чтобы Эмиль не потянулся к ней. Но он только затягивается, и я громко выдыхаю.

Когда я подхожу совсем близко, Эмиль отлепляется от стены. Оглядывает меня, проводит рукой по щеке.

— Ну ничего себе!

Я самодовольно думаю, что Колетт это тоже слышала. Она тянется ко мне и изображает, будто целует меня: как будто мы подруги и давно не виделись. Кивнув в сторону двери, она говорит:

— Остальные, наверное, внутри. — И подмигивает, уходя. — Как соскучитесь по мне — заходите.

Не нравится она мне, — говорю я Эмилю.

Он выдыхает колечко дыма, наклоняется и утыкается носом в мою шею:

— Как сладко ты пахнешь.

Внутри горят газовые лампы, но при этом так накурено, что воздух сизый. Диваны бархатные, с резными ножками, а длинные дубовые столы и скамейки блестят. Я никогда не видела столько плакатов на стенах, столько зеркал, статуй со светильниками в руках, золоченых украшений, покрывающих стены. У меня кружится голова, слишком много всего нового, пахнет табаком и пивом, маслом с кухни и луком, мокрой одеждой и сапожной ваксой.

Мы пробираемся к столу, за которым сидит десяток парней. Я их всех знаю по Амбигю. Колетт зажата между Полем Киралем — его короткие волосы стоят дыбом от помады — и Мишелем Кноблохом — лицо у него скучное, как сточная канава. Этот парень пять раз представал перед судом и пять раз попадал в тюрьму за всякие мелкие преступления — бродяжничество, разбой, воровство. Послушать его, так нет никакой разницы между обвинительным приговором и алой лентой Почетного легиона, которую тебе повязал лично президент Греви. Как бы всем ни было скучно, он продолжает свою дурацкую историю о вишнях, которые он как-то раз спер, и как жандармы выследили его по косточкам на земле и нашли в переулке, где он обжирался ягодами, сидя за тележкой. Эмиль замечает, что он тупой как пробка, но Мишель не умолкает. Он рассказывает, что вишни были незрелые и что в камере у него схватило живот.

Пьер Жиль тоже тут. На нем галстук и шелковый жилет поверх глаженой белой рубашки.

— Ну ты и щеголь, — замечает Эмиль.

Пьер Жиль поднимает глаза от стакана с пивом.

— Ну, о тебе того же не скажешь.

Эмиль задирает подбородок.

— Что, рубашка еще от утюга не остыла?

Пьер Жиль ухмыляется и смотрит на меня:

— А ты свою подстилку притащил, смотрю.

Эмиль резко выдыхает через нос.

— А ты все один.

— Это ненадолго, — Пьер Жиль допивает свое пиво.

— Еще стаканчик?

Вот так они себя и ведут. Оскорбляют друг друга и покупают выпивку.

— Конечно.

— А остальные?

При этих словах еще семеро поднимают стаканы и осушают их — кто же откажется выпить за чужой счет?

Мы с Эмилем садимся на свободное место рядом с Мишелем Кноблохом. Тем, кто пришел раньше, хватило ума этого не делать. Поль Кираль отсутствовал несколько месяцев — его посадили за карманную кражу. Какой-то господин гнался за ним по Елисейским полям из-за жалких пяти франков. Поль делает крошечный глоток и стирает пятнышко пены с усов носовым платком.

— Я изменился, — говорит он, когда Эмиль завел разговор об этой истории. — В тюрьму я больше не сяду.

Пьер Жиль смотрит на него поверх запотевшего стакана:

— Что, слишком много народу хотело сделать тебя девочкой?

Остальные смеются, а Поль Кираль поправляет манжету.

— Я завербовался в армию. Скоро поеду в гарнизон в Сен-Мало.

— Сен-Мало? — переспрашивает Мишель Кноблох. — Кажись, отец в юности был тамошним пиратом, как их… корсаром.

Эмиль ставит стакан и сжимает кулаки.