Гадкие лебеди кордебалета

За чтением газет я коротала время, пока месье Дега смешивал пигменты с маслом или искал пастель нужного оттенка синего. Меньше недели назад я занималась именно этим, а заодно грела усталые кости у печки, когда он вдруг крикнул:

— Не двигайтесь, мадемуазель ван Гётем! Ни на волосок!

Разумеется, когда он закричал, я подняла глаза.

— Опустите глаза и снова читайте газету.

Я вернулась к истории об убитой владелице кабачка. У нее пропали часы, и любой парижанин, увидевший их, обязан был сообщить об этом инспектору. Сеанс продолжался и продолжался, и месье Дега все реже бросал на пол измятые наброски. Обычно это значило, что он не будет срываться, топать ногами и сокращать сеанс — хотя в этом случае он все равно платил мне шесть полновесных франков. Я не рискнула перевернуть страницу и к тому моменту, как месье Дега отступил от портрета, уже знала наизусть описание часов с отверстием в форме сердца.

Господин протянул руку к рисунку.

— Отдыхающая танцовщица, — сказал он.

Я почувствовала, как у меня расправляются плечи. Я видела себя на стене галереи, в красивой раме, и я походила на настоящую балерину, а не голодающую бродяжку с рю де Дуэ.

— Незаконченно как-то, — сказала Бланш. Я поняла, что она имеет в виду, особенно после галереи Адольфа Гупиля, где все картины такие приглаженные, что похожи на раскрашенные фотокарточки.

— Новые художники, в том числе месье Дега, не отделывают свои картины, — ответил ей господин. — Они хотят только передать ощущение. Перенести на холст мгновение жизни.

— А… — протянула я.

Я не поняла, о чем он. Должно быть, это было заметно, потому что он продолжил:

— Каждая из картин Дега рассказывает историю души и тела. — Он сложил руки на груди и посмотрел на рисунок. — Несложно понять, что вы танцовщица. У вас выпрямлена спина, развернуты стопы, вы одеты в пачку. Волосы забраны наверх. Вы очень худая: вы много работаете, но не всегда едите досыта. — Он посмотрел на меня. Может быть, хотел узнать, не обидел ли он меня, назвав тощей. Не обидел, потому что сказал это добрым голосом. — Пачка на вас новая и аккуратная. Мне кажется, вы честолюбивы. И вы умеете читать. В минуту отдыха вы беретесь за газету. По тому, как девушка отдыхает, о ней многое можно сказать, — он улыбнулся мне. — Ну что, получилось у месье Дега?

— Он нарисовал у меня на руках браслеты, а у меня нет на них денег. — Я пожала плечами, а потом улыбнулась, представляя, что сдам экзамен и перейду в кордебалет. Мне станут платить больше на пятнадцать франков каждый месяц, да еще два франка за каждый вечер, что я проведу на сцене.

— Поклонники всегда дарят балеринам разные безделушки, — сказал он.

Мне стало очень приятно. Может быть, месье Дега и этот господин правда верят, что однажды кто-то оценит мой танец и решит подарить мне браслеты. Одновременно я немного разозлилась.

Иногда девушки говорили о поклонниках — или о покровителях, как их чаще называли. Эти сплетни они слышали в коридорах Оперы или дома, от старших сестер, кузин и соседок из кордебалета. Я всегда молчала. Волоски у меня на руках становились дыбом, а дыхание перехватывало. Перо утверждала, что это лучшие из мужчин, что они хотят облегчить жизнь балерине, чтобы она сосредоточилась на работе. Люсиль говорила, что они хотят, чтобы девушку упоминали в связи с ними, а другие ценители завидовали. Бланш, Ила и Луиза держались мнения, что эти господа устали от своих жен и хотят просто немножко удовольствия. А Жозефина качала головой и рассказывала шепотом, чтобы не услышала мадам Доминик, что поклонники хотят всяких противоестественных вещей и принуждают к ним девушек. Засовывают пальцы куда не надо. Ставят девушек на колени. Делают это в рот. Устраивают оргии. Я кусала губу и хотела, чтобы Жозефина замолчала, но ни разу не отошла в сторону.

Я перевела взгляде с пастели на картину с девушкой в красной шали и вспомнила, как в мастерской месье Дега думала о ее жизни и пыталась понять, отчего она так устала.

— Это новая картина? — спросила я.

Он кивнул. Я кивнула в ответ.

— Не понимаю, почему он рисует Мари, — кисло сказала Бланш. — Рисовал бы лучше этуалей.

Ей не понравилось предсказание о браслетах. Ей не нравилось, что кто-то остановил выбор на мне. Да, мы были подругами, но это никак не влияло на количество мест во второй линии кордебалета, за которые нам придется бороться.

— Первой балериной, которую он написал, была Эжени Фиокр в «Ручье», — сказал господин, и Бланш стала еще мрачнее.

— Жозефина, Мари, Перо, — зовет мадам Доминик, и мы выходим в середину зала и становимся в пятую позицию. Скрипач заносит смычок над струнами. Я делаю сиссон, антраша и глиссад, и тут мадам Доминик резко хлопает в ладоши, заставляя скрипача замолчать.

— Глиссад десу, Мари, — говорит она, имея в виду, что моя передняя нога должна была оказаться сзади.

Снова начинается музыка, снова хлопок.

— Два бризе, Мари.

После третьей ошибки она холодно говорит:

— Мари, тебе лучше сесть.

Я сажусь на скамейку и сжимаюсь в комок, как несчастная девушка в алой шали. Одну руку я кладу на талию, вторую на бедро. Интересно, та девушка, которая вытирает слезы на скамейке, — ей тоже велели сесть?

В конце класса мы всегда делаем реверанс, показывая, как почтительно относимся к мадам Доминик. Она следит, чтобы мы не забывали опустить взгляд, а потом посмотреть ей в глаза.

— Традиция времен контрдансов, — говорит она. — Священная и нерушимая.

Я присоединяюсь к остальным девушкам, как и положено, и стараюсь сделать реверанс как можно грациознее, как можно ниже, в знак смирения. Я даже молюсь про себя — за Антуанетту. Я надеюсь, что она не будет слишком часто ночевать не дома и что ее не ткнут ножом. Весь класс замирает в финальной позиции реверанса. Руки во второй позиции, нога вытянута в тандю. Мы ждем, пока мадам Доминик не кивнет и не скажет: «Свободны».

После этого мы шутим, болтаем и бежим вниз, в раздевалку крысок.

В длину эта комната в три раза больше, чем в ширину. В центре стоит ряд низких шкафчиков. У каждой из нас есть собственное место: пол метра столешницы с зеркалом и газовой лампой, шкафчик, табурет, на котором нам некогда сидеть. Мы шумим, надевая туфли, засовывая пачки в сумки, мамаши у входа орут дочерям, чтобы те поторопились, чтобы плотнее запахнули шали, чтобы были поосторожнее с тарлатановыми юбками.

— Новая стоит пятнадцать франков, — говорит чья-то мать. — Придется тебе ее постирать, пока мы новую не купим.

Я аккуратно скатываю кушак и тут вижу черную юбку мадам Доминик. Я поднимаю глаза и пытаюсь не кусать губы.

— Зайди ко мне перед уходом, — говорит она.

Я хочу дождаться, пока уйдут все остальные, особенно Бланш. Не хочу, чтобы они видели, как меня будут ругать. Я долго обматываю тапочки лентами, складываю пачку. С мадам Доминик лучше быть скромной, так что я стараюсь не думать о гадком поведении Бланш. Но я, как разносчик, чей короб слишком полон, не могу перестать мечтать. Я буду работать еще больше и однажды встану у станка и буду демонстрировать экзерсисы, а Бланш придется смотреть. Но на самом деле у меня почти нет шансов. Она всегда первая в классе, она не тратит время, чтобы лелеять усталые ноги и ждать, пока пройдет спина. Она собирается танцевать на сцене Оперы. Она ждет, что к ее ногам полетят розы, а на руках появятся браслеты. Однажды я сказала, что больше всего на свете хочу сдать экзамен и перейти в кордебалет, а она заявила, что для нее кордебалет — только начало. Я кивнула, зная, что она права. У нее нет отца и никогда не было, только брат, который много лет назад уехал в Сен-Мало и стал моряком. Ее мать вечерами ходит от борделя к борделю и делает их обитательницам прически. Потом она до самой ночи моет посуду в «Ле Мерис». По утрам она плачет и говорит Бланш, что не проживет еще неделю, что Опера — их единственная надежда. Она бережет деньги и не тратит их на абсент. Это дает Бланш, которая и так начала на два года раньше, дополнительное преимущество: ей не приходится каждое утро вымешивать тесто для восьмидесяти багетов.