Гадкие лебеди кордебалета

— Нет тут твой статуэтки, — походя замечает Шарлотта, как будто это ничего не значит.

— Нет. — Я тяну ее за руку. — Пойдем.

И тут я вижу месье Дега, который входит в салон. Человек, сидевший за столом, тычет в нашу сторону измазанным красками пальцем.

Лицо у месье Дега серое и усталое. От глаз разбегаются крошечные морщинки.

— Мадемуазель ван Гётем, — говорит он.

Стук молотков отдается в ушах, и месье Дега поднимает глаза к потолку.

— Я на это не рассчитывал. Стройку должны были закончить. Нам это твердо обещали, но приходится ютиться здесь.

— У вас есть посетители, — я обвожу салон рукой.

— Немного, — он дергает плечом.

— Ну…

— Я продал картину, где вы обмахиваетесь веером.

Мне никогда не приходилось напоминать о моих шести франках. Я всегда ощущала тяжесть монет в кармане, не успев надеть ботинки. Даже если глаза месье Дега не выносили напряжения и он заканчивал сеанс раньше, он никогда не вычитал с меня ни единого су. Известие о продаже должно меня обрадовать, но меня интересует только статуэтка.

— Ее купил месье Лефевр, — добавляет он и устало опускает голову.

— Он водил ее в кондитерскую, — говорит Шарлотта. — А мне досталась только одна конфетка.

— А статуэтка? — Я цепляюсь за последние остатки надежды.

— А я умею стоять совсем неподвижно, — снова влезает Шарлотта.

— Статуэтка не удалась, — говорит он и снимает синие очки, которые защищают его глаза. Другой рукой он сильно трет веки. Я представляю, как при этом выцветает его мир: как рыжий становится бежевым, синий — серым, красный — розоватым.

Нет никакой статуэтки. Дамам и господам нечем восхищаться. Нечего печатать на страницах Le Figaro, Le Temps или даже L’Illustration, нечего сказать о замершем мгновении истории души и тела, о крыске по имени Мари ван Гётем, рожденной для сцены. Я не стану осторожно выдирать заметку из газеты и искать какой-нибудь хитрый способ подсунуть ее месье Меранту и месье Плюку. Это самое дерзкое, до чего я дошла в своем воображении. Это край пропасти.

Есть только месье Лефевр, у которого есть связи с балетмейстером и директором, а еще есть мой портрет с веером.

Антуанетта

Утром понедельника я открываю дверь прачечной, как делаю каждый понедельник уже три недели с тех пор, как месье Гийо взял меня на работу. После испорченных рубашек и мертвой собаки прошло уже две недели. Месье Гийо так и не узнал о том, что я стащила кое-что из белья. В ближайший же понедельник я пришла в прачечную раньше всех, сунув краденое под юбку, чтобы вернуть его на место. Три рубашки с цветными ниточками у воротника — в аккуратную стопку чистого, а вонючий лифчик — в гору грязного несортированного белья.

Уйдя из дома мадам Броссар, я не пошла искать Эмиля в сарай отца Пьера Жиля или в брассери на рю Мартир. Поутру мне было плохо, меня тошнило, мадам Броссар принесла ведро и поставила у второй кровати в комнате Колетт, прикрыв меня одеялом. К полудню голова все еще болела, а живот скручивался узлом, но уже не извергал ничего, кроме капель желтой желчи. Я встала. Мари, наверное, с ума сошла. Я поплелась на рю де Дуэ, но получила там только взбучку от маман. Сначала она попросила у меня денег на пирог с мясом, а я сказала, что промотала недельную плату в кабаре. Тогда она принялась лупить меня прямо на лестнице, схватив метлу мадам Лега.

— Восемнадцать франков за один вечер! — вопила она, но скоро запыхалась и рухнула на ступеньку.

— На самом деле я испортила две рубашки, и с меня удержали деньги.

— Хорош врать-то!

— А ты спроси у Гийо.

Она нашарила в складках юбки фляжку, но не стала пить. Вместо этого она протянула фляжку мне. Я вспомнила, как Эмиль взял папиросу и тем самым принял сторону Пьера Жиля. Подумала, что, взяв фляжку, я приму сторону маман. И отказалась.

Маман пошла относить метлу мадам Лега, а я смотрела, как она спускается по лестнице. Как старуха. Поставив одну ногу на ступеньку, она подтягивала другую следом, хватаясь при этом за перила. Мечтая рухнуть на свой тюфяк, я открыла дверь и увидела, как Мари гладит Шарлотту по волосам.

— Ты дома, — сказала она и тяжело вздохнула. Тревога с лица никуда не ушла. Шарлотта скорчилась на стуле, глаза у нее были мутные, а лицо бледное.

— Ей плохо, — сказала Мари.

Я коснулась горячего лба Шарлотты. Матери, которая погнала бы ее в постель, у нас не было, так что это сделала я.

Горячка длилась почти до утра, и я отправилась в прачечную, не поспав и часа. Я вернула на место белье и долго думала, что мадам Броссар, хоть и ругалась, но все же дала мне с собой свиную котлетку и два мандарина, почти не перезревших.

Весь день в прачечной я мучилась из-за Эмиля. Я дошла до того, что представляла, как за запотевшим окном покажутся его широкие плечи и стриженая голова. Когда работа была закончена, я побежала домой, чтобы переодеться и посмотреть, как там Шарлотта, а потом пойти искать, где он сидит со стаканчиком.

Эта девчонка уже натянула пачку и стояла на одной ноге, задрав вторую высоко над головой. Мари, наверное, беспокоилась, что из-за пропущенного занятия у Шарлотты мышцы застыли. Ей бы стоило размяться, но Шарлотта делала только то, что ей хотелось. И, конечно, встала так, чтобы получше отражаться в зеркале. Я взяла запасную блузку из пустого шкафа, натянула ее через голову, вспомнив сиреневое платье и представив, как удивился бы Эмиль. Да, видел бы он меня с затянутой талией, всю завитую. Минуту я посидела у стола, чувствуя, как тяжелеют веки, как будто к ним привязали полное воды цинковое ведро. Пять минуточек, сказала я себе и опустила голову на руки. Пять минуточек — и на поиски. Но когда я проснулась, улицы уже стихли. Мне не удалось найти Эмиля.

Во вторник я весь день вертела ручку отжимной машины, а когда я пришла домой, Мари и Шарлотта встретили меня в дверях. Они сияли. Шарлотта подпрыгивала. Мари взяла меня за руку и сказала:

— Мы сто раз забывали тебя поблагодарить за все, что ты для нас делаешь, но сегодня наконец собрались.

Она продемонстрировала припрятанные в ведре три жареные куриные ноги, пару груш, свиной террин и багет. Конечно, я не смогла найти повода уйти на поиски Эмиля. И мы отправились на пикник. Сестры менялись — одна вела меня за руку, а вторая тащила ведро. По склонам Монмартра мы вскарабкались на пятачок вытоптанной травы перед базиликой, которую строили на вершине.

Пока мы ели, начался закат. Это было очень красиво. Розовый свет залил крыши Парижа, а небо пошло разноцветными полосами, желтыми, рыжими и красными. Потом мы лежали и смотрели, как в ночном небе зажигаются огоньки, а Мари перечисляла двадцать приятных вещей, которые я для нее делала, чтобы я не сомневалась, что она все помнит. Она загибала пальцы: я расчесывала волосы, спорила с месье Лебланом, вспомнила про именины, приберегла конфету побольше, купила любимую колбасу, гладила по спине перед сном, отнимала деньги у маман, учила покупать груши и так далее.