Гадкие лебеди кордебалета
Шрифт:
Я вскакиваю со стула. Достаточно быстро, чтобы уклониться от руки старика.
Антуанетта
Мы с Мари сидели в зале для посетителей в Сен-Лазар, разделенные железной решеткой.
— На твоих руках кровь невинного, — сказала я, и эти слова просочились через решетку. Я хотела довести ее до отчаяния и сделала это. Я бросила эти слова ей в лицо.
Мари
Месье Дега стоит под одной из арок, наблюдая за проходящей мимо публикой. Людей очень много. И все же я привлекаю его блуждающий взгляд. Я вижу, что
Антуанетта
Я сижу в первом ряду балкона четвертого яруса. Встаю. Сажусь обратно. Я не смогу сказать Шарлотте, что пропустила ее дебют. Я разглядываю оркестровую яму, надеясь увидеть дирижера, поднятый смычок, любой знак того, что занавес скоро поднимется.
Ко мне вдруг наклоняется женщина с бархатной ленточкой на жирной шее.
— Вы, кажется, обронили свои цветы. — Она протягивает мне брошку с двумя желтыми розами. — Наверное, застежка расстегнулась.
Я смотрю на красивую брошку, думая, что она может стоить пару су, но отвожу руку.
— Это не мое.
Осталась всего одна ложь.
Мари
Антуанетта сидит в первом ряду. На ней сиреневое шелковое платье, и она то теребит ткань юбки, то перебирает ногами. Нервная, как белка. Но даже в этом платье она не кажется такой же чистенькой, какой вышла из дома мадам Броссар. Она как будто долго бежала, как будто бежала все свои девятнадцать лет.
— Антуанетта, — тихонько зову я.
Если захочет, она может притвориться, что не слышит. Но она сразу поворачивается ко мне, и глаза ее вспыхивают, как будто кто-то подул на затянутые пеплом угли. Она протискивается мимо двух дам, сидящих между нами.
— Может быть, вы извинитесь? — говорит одна, с клочковатым меховым боа на плечах.
Антуанетта не огрызается: «Может быть, вы уберетесь с дороги?» Нет, она кладет руку на плечо даме и слегка его пожимает. А потом сжимает ладонями мне щеки и смотрит на меня как львица, защищающая своих котят.
Антуанетта
Когда Мари успела так постареть? Когда у нее провалились глаза и запали щеки? От нее пахнет абсентом и табаком. У меня дергаются губы, но я заставляю их сложиться в улыбку.
— Я пришла в себя, — говорю я. — Это Абади велел мне отметить крестиком тот день, когда они с Кноблохом убили вдову Юбер.
Сто, тысячу раз Мари слышала, как я вру. Тысячу раз я давала ей повод сомневаться в моих словах. Но этого больше не будет. После тысячи правдивых слов сомнение уйдет.
Я высоко держу подбородок, смотрю ей в глаза. Последняя ложь. Единственная, которая имеет смысл.
Мари
У нее такой спокойный взгляд. Она не отводит глаз, не кусает губы, не трогает себя за нос. У нее не дергаются руки. Но, наверное, это все равно ложь.
— Я знала, — говорю я, пытаясь добавить в голос немного презрения. — Я всегда знала.
Она нежно гладит меня по щеке. Прижимается лбом к моему лбу.
Ложь, произнесенная как подарок?
Ответный подарок?
Я не знаю.
Антуанетта
Оркестр играет несколько тактов, и роскошный бархатный занавес с кистями поднимается. За ним арки, башни и башенки, дорога ведет на площадь и
взбирается на холм. Из кулис выходит на сцену самой грандиозной оперы в мире крыска с лицом ангела. Я наклоняюсь ближе, Мари хватает меня за руку. Публика взрывается аплодисментами. Эта крыска сияет, она королева сцены, она грациозна, как луна, она легче воздуха.1895
Мари
Я кладу руку на лоб Матильде, и она открывает глаза.
— Мама, — говорит она и снова смыкает веки.
Я тихонько дую ей в лицо, и она наконец просыпается.
— Завтра у меня именины, ты же помнишь про туфли?
Эта восьмилетняя девочка не забыла обещанного месяц назад. Я сказала, что на ее именины заштопаю носки ее балетных туфель, чтобы они стали жестче и она могла бы вставать на пальцы. Мадам Теодор объяснила этот трюк классу Матильды, и Матильда раз десять повторила, что другие подарки ей не нужны.
Женевьева, которая старше ее на одиннадцать месяцев, садится в их общей кровати. Протирая глаза, она говорит:
— Мама, не надо. Крыски носятся на полной стопе.
Потом сестренки заворачиваются в одеяло, пихаются, смеются, ночные рубашки задираются до бедер.
— Вставайте обе, — велю я. — Умывайтесь и спускайтесь пить шоколад.
На лестнице я вдыхаю запах горячего хлеба, доносящийся из пекарни, и не понимаю, когда они успели вырасти. Почему так быстро? Вчера Женевьева сказала, что все решила и будет модисткой. Эту идею заронила ей в голову Антуанетта, уверяя, что у Женевьевы талант сочетать фиолетовый лоскуток с желтым, а вот эту ленточку с вон той тесьмой. Ее умение управляться с иглой — тоже заслуга Антуанетты. Если Женевьеву вдруг не видно, значит, она возится с обтрепавшимися петлями и разошедшимися швами, которые берет в починку Антуанетта, а еще с обрывками кружева и лоскутками, которые она выуживает из тележки старьевщика. Это взаимовыгодный обмен. Он отдает штаны или сюртук и получает их зачиненными и приведенными в порядок, готовыми отправиться в ломбард. Антуанетта получает отделку, а Женевьева — возможность часами завязывать банты из лент и крутить розетки из кружев. Матильда часто бегает за Женевьевой через рю де Дуэ, в комнату, где прошло мое детство и где до сих пор живут Шарлотта с Антуанеттой. Правда, теперь буфет там всегда набит, стены чисто побелены, а за тяжелой парчовой занавеской стоят нормальные кровати. Матильде не нравится мелкая работа, она теряет обрывки тесьмы и кусочки лент, которые постоянно выпадают из рук. Она говорит, что будет танцевать, как тетя Шарлотта.
Столько раз мы смотрели на сцену с четвертого яруса, Матильда хватала меня за руки, Женевьева не находила себе места, а я все время боялась, что вдруг осознаю, что потеряла, и заплачу в темноте. Это не столько сожаление, сколько плач по танцу, по мгновениям, когда я познавала мир во всей его полноте, знала все его печали и радости. Может быть, я скучаю по той мечте, которая когда-то поднимала меня с постели и вела в пекарню, а потом в класс, по мечте, которая наполняла меня до краев и сменилась постепенно тихим желанием вырастить Матильду и Женевьеву.
Шарлотта карабкалась по балетной лестнице, из второй линии кордебалета в первую, стала корифейкой, а потом и сюже. Ее обожают ценители Оперы, за плечами у нее два романа и дважды разбитое сердце. Теперь появился художник-декоратор, который не дарит ей желтых птичек в золотых клетках и не присылает портниху снять мерки для шелкового платья. У него честные грустные глаза, а на Пасху он выдул яйцо и разрисовал его крошечными цыплятами. Шарлотте страшно понравилось, и теперь на каминной полке стоит целая коллекция расписных яиц. Матильда ходит в дом напротив, чтобы постоять у папиного буфета, поделать плие и потянуть ноги, послушать, как Шарлотта говорит: