Гадкие лебеди кордебалета

— Очень хорошо! Тяни шею выше, как Тальони.

Она ничем не отличается от девочек, которых рисовал месье Дега.

Он переехал из мастерской на рю Фонтэн, но куда — я не знаю и не пыталась разузнать. Временами я вижу его в Опере и тогда прячусь за колонну или утыкаюсь в вязание. Однажды, когда Шарлотта танцевала в дивертисменте в «Фаусте», а мы с Матильдой и Женевьевой ходили на премьеру, я увидела, что он заметил меня, а потом и девочек. Я задвинула девочек за спину и подождала, пока он посмотрит на меня снова.

— Месье Дега, — сказала я.

Он не назвал меня по имени. Наверное, он его забыл.

— Красивые девочки, — сказал он, и я снова загородила их собой. Не знаю, прочитал ли он на моем лице грубость или что-то другое, но он понял, что мне до сих пор больно от слов, напечатанных тогда в газетах. Он сказал:

— Я держу статуэтку в мастерской. Наверное, она будет стоять там всегда. Мне предлагают отлить ее в бронзе, но это слишком большая ответственность.

— Да. Бронза предназначена для вечности.

Маман так и не узнала, что Антуанетта стала шить, не узнала о триумфе Шарлотты в Опере. Она никогда не видела Матильду и Женевьеву. Однажды утром она пошла в прачечную, но не дошла до нее. Так сказал месье Гийо.

— Вы поставили ее на отжимную машину? — спросила Антуанетта, и он кивнул, ослабляя галстук. Она покинула нас, исчезнув в те темные дни, когда Антуанетта шила на месье Гийо, не получая ни единого су. Она говорила, что проходит испытание — идеально чинит все, что ей предлагают, позволяя ему проверять каждый стежок в течение трех месяцев. Если у нее получится, только тогда он решит, стоит ли отдавать ей работу за деньги.

Я не работала вовсе. Нет. Я отдыхала, так говорила Антуанетта, хотя каждый день, когда светило солнце, она заставляла меня доходить до вершины Монмартра и назад. У нас были только деньги, которые Шарлотта получала в Опере, да еще три франка за каждый месяц, что она танцевала на сцене. Антуанетта уже отдала месье Леблану монеты, которые принесла из Сен-Лазара, выколотив из него большую скидку, потому что уплатила за три месяца вперед. Мы ели ломаные апельсиновые мадленки и подгоревший хлеб, который оставлял нам Альфонс. Слизывая крошки с пальцев, Антуанетта весело говорила:

— Господи, и сколько противней он может уронить? И когда же отец свернет ему шею — нельзя столько хлеба жечь!

Однажды Антуанетта и Альфонс поссорились. Они стояли на улице, а я собиралась идти на Монмартр, но замерла под дверью, подслушивая не предназначенный для моих ушей разговор.

— Нет еще, — сказала Антунетта, — она сама не своя.

— Я не знаю, сколько папа будет ждать, — ответит он, — та девушка, которую мы взяли месить тесто, отлынивает от работы и бездельничает, стоит ему только отвернуться.

— Сделай это ради Мари. Убеди отца подождать.

Я прижалась плечом к двери, но не стала ее открывать.

— Как мне это сделать, Антуанетта?

— Ну, шлепай эту лентяйку по заду, что ли. Если девушка думает, что нравится сыну хозяина, она всегда начинает работать лучше. Несколько месяцев тяжелого труда — и дальше можно будет не работать до конца жизни.

— Я никогда не трогал Мари.

— А Мари в этом не нуждается. Она от рождения работает как вол.

Я открыла дверь. Альфонс сдернул колпак и смял его в руках. Я почувствовала, что краснею, и он тоже покраснел. Я не стала говорить, что он очень добр. Кивнула ему и убежала быстрее кролика, который ускользнул из кастрюли.

Я знаю точное мгновение, когда Антуанетта передумала и разрешила Альфонсу сказать мне, что его отец снова хочет нанять меня. Она шила, сидя за маленьким столиком, а я вернулась с Монмартра и сказала, что видела масло, вытекшее из старого фонаря в лужу.

— Я поводила в луже носком ботинка, и пятна, которые были там, задвигались.

Антуанетта отложила шитье и погладила меня по щеке. Я увидела радость в ее глазах.

Я мешу тесто на столике, придвинутом к окну пекарни, чтобы видеть, как гуляют на улице Матильда и Женевьева. Альфонс останавливается рядом со мной, как он иногда делает, гладит меня по руке. Руки у него сильные, как у всякого пекаря, но при этом мягкие как бархат, припорошенные мукой. Я говорю ему, что нечестно иметь такие мягкие руки, а он в который раз отвечает, что не мог бы полюбить женщину с мясистыми руками.

— Все часы в танцевальном классе прошли впустую, — говорю я. — Я так старалась научиться мягко держать руки.

Я чувствую, что он смотрит на меня, думает, не начну ли я снова скучать по Опере и по моментам душевного подъема. Но сегодня я думаю, что у Матильды тоже будут эти моменты и золотой свет. Я вдавливаю ладони в тесто, и мои мышцы под пальцами Альфонса твердеют. Пусть он знает, что я не грушу.

Как и каждое утро, Антуанетта заходит за круассанами. Один для себя и один для девочки, которую она взяла в ученицы.

— Как поживает Агнесс? — спрашиваю я.

С ней вечно происходят какие-то истории. Она сказала, что ей шестнадцать, хотя ей не было и четырнадцати. Рассказала, как украла капор из витрины ломбарда на рю Фонтэн. Назвала Антуанетту коровой, когда та велела переделать неровный рубец, и швырнула в нее катушкой ниток после просьбы уточнить, имеет ли она в виду то, что Антуанетта кормит ее молоком и сыром. Агнесс — именно тот человек, в котором нуждалась Антуанетта, когда стала работать на две прачечные вместо одной.

— Мне нужна ученица, — сказала она настоятельнице в Сен-Лазар. — Девочка, которая не готова просто тихонько войти в жемчужные врата.

Антуанетта качает головой:

— Вчера она рассказала мне, что ее ограбили в субботу, и попросила несколько су вперед.

Такое вряд ли может вызвать в ком-то надежду, но именно надеждой вспыхивают глаза Антуанетты.

— А я, — продолжает она, — положила руки ей на плечи и спросила: «А тебя ограбили до того, как ты надушила волосы, или после? До того, как ты спрятала в туфлю новое кружево? До того, как ты накупила красной карамели, которая так и не отстала у тебя от зубов?» Когда я закончила, она сложила руки на коленях и стала печальной, как поникшая роза. Я нашла в шкафу ветчину, лук, картошку и положила рядом с ней. «Не знаю, почему ты врешь, но знаю, что у тебя беда». Тогда она разревелась и сказала, что, как дура, пошла в «Черную кошку», проснулась с больной головой и пересохшим ртом и жалеет, что промотала все заработанное.

— Ты такая добрая, Антуанетта, — замечаю я. — Так ты вырастишь из Агнесс честную работящую девушку.

Такую же, как сама Антуанетта, трудолюбивую как пчела и честную как зеркало.

Антуанетта всегда говорит правду, даже если ей приходится сообщать Шарлотте, что ее художник вовсе не красавец, Альфонсу — что она пробовала меренги и получше, а мне — что Матильда не такая послушная, как Женевьева.

Когда я закусила губу, она добавила:

— Господи, Мари, ты же знаешь, что я не могу врать.