Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

— Истинную любовь? — удивилась Кэтлин. — Что ты подразумеваешь под этим? Зловеще-искренней была ведь и та, другая «любовь». Что такое вообще настоящая любовь?

Гувернантка напала на золотоносную жилу. Тема захватила всех. Вирджиния знала, что делает.

Так же как и два господина на заднем плане — зрители и слушатели, — мисс Вирджиния сообразила, что подспудно здесь шел спор, в котором были атакующие и обороняющиеся. Но в отличие от тех двух гостей, гувернантка не считала себя чужой в этом доме. Она была на стороне Элис, она слишком много знала.

Вирджиния сказала:

— Микеланджело был лишен этого чувства. Я не верю его стихам. В нем сидел дьявол. Мне кажется даже, что он не стремился к настоящей любви, а если и стремился, то не всерьез, а походя.

Гордон Эллисон:

— Разве он не хотел избавиться от того, что вы назвали дьяволом?

Маленькая гувернантка скептически улыбнулась:

— Вы в это верите, господин Эллисон? Вы ведь художник, стало быть, можете лучше, чем кто-либо другой, читать в чужой душе; мне кажется, что Микеланджело предался искусству точно так же, как Фауст Мефистофелю.

Гордон:

— Несомненно. Это было предначертано свыше. Он без остатка предался искусству. А почему? Ведь он жаждал любви. Это видно из его стихов. Они кажутся мне искренними. Любовь была ему заказана, если не считать той встречи уже на склоне лет и дружбы с учениками.

Однако храбрая мисс Вирджиния не сдавалась:

— По-настоящему он не искал любви. Конечно, он страдал. Кто не страдает без любви? Если бы он не был так предан своему искусству — молотку и резцу, то превратился бы в чудовище, в преступника, убийцу, кровожадного наемника… — Она улыбнулась. — Он напоминает мне немного, — извиняюсь за столь неожиданное сравнение, — он напоминает мне Саломею Рихарда Штрауса. Ведь и Саломея знакома с любовью. Однако это чувство проходит мимо нее. Саломея любит Иоанна по-своему. Иначе она при всех обстоятельствах стала бы ему служить, делать добро, жертвовать собой. Вместо этого Саломея требует от отчима, чтобы тот выдал ей Иоанна, и убивает его. Как человек он ей чужд, она его просто не принимает. Когда Иоанн становится ее добычей, она не знает, как к нему подступиться; выход один — убить его. Если бы Саломея по-настоящему любила Иоанна, она последовала бы за ним в пустыню. Она умоляла бы царя Ирода отпустить Иоанна на волю и добилась бы своего. Саломея знала это. Однако она хотела иного, того, что называла местью — в действительности это было другое чувство. Микеланджело страдал. Конечно, он страдал. Кто не страдает без любви? Это примерно такое же состояние, как голод и жажда. Человек без воды и хлеба умирает, а если говорить не о теле, а о душе, то человек без любви становится дурным. Микеланджело был изгоем. Он должен был ваять и ваять. Господин Эллисон объяснял нам, почему он не мог остановиться, — ни одно живое существо не пошло ему навстречу; Микеланджело пришлось создавать людей из камня. Я плохо знаю его стихи, но уверена, что среди них не найдется сонета о Пигмалионе; уверена, что Микеланджело никогда не желал, чтобы какое-либо его творение превратилось в живую плоть, которую бы он полюбил. Да, он ваял статуи, гордый и непреклонный, он сознавал свою мощь, но на этом все кончалось.

В Сикстинской капелле он написал фреску «Сотворение мира», Адама и Еву. Но он не мог преодолеть себя, дал себе волю и вдобавок написал в той же капелле, которую воздвигли во славу христианского вероучения, для спасения человеческих душ, Страшный суд, кошмарное сошествие в ад, олицетворение «Dies irae, dies illa» [21] .

Войдя в комнату, Элис кивнула Эдварду, который пристально глядел на нее. Когда она через некоторое время опять обернулась, он, как она заметила, все еще не спускал с нее глаз.

21

День гнева, тот день (лат.).

Зато Гордон не обратил на приход жены ни малейшего внимания, похоже, что он вообще не заметил ее отсутствия. Элис сжимала в кулаке клочок голубой материи.

Вот что ты наделал! Даже платья ты мне не оставил. Украл и разорвал. По твоим словам, ты страдаешь. Злоба твоя безмерна. Этого я тебе никогда не прощу. После того что ты сделал, тебе не помогут никакие извинения. Гляди-ка, Гордон, ты молодишься — надел браслет. И опять раскопал старые книги. Больше ты не хочешь писать. Этого я уже достигла. А теперь ты принял мой вызов. Но ты сам не сознаешь, какого врага нажил в моем лице…

И тут она услышала спокойный голос Эдварда:

— Может быть, пора сказать несколько слов и тебе, мама? В твое отсутствие мы опять беседовали на тему «любовь», предложенную в начале вечера отцом.

— Что могу я рассказать интересного об этом, Эдвард? Всю свою жизнь, большую часть сознательной жизни, я провела в семье, с отцом и с вами, детьми. Об этой любви все давно известно.

Я знаю своего сына. И на моем лице это написано. Он хочет, чтобы я заговорила.

Эдвард:

— Как раз об этой обыкновенной любви мало что известно. Ее ощущаешь, и только. В атмосфере этой любви растешь. Но никто ее не описывал. Такие, как Микеланджело или Саломея, встречаются редко…

В это мгновение Гордон Эллисон, сидевший в своем кресле, переменил позу. Он уперся локтем левой руки в колено, опустил подбородок на ладонь и повернулся лицом к Элис. Она заметила, что уголки его губ слегка вздрагивают. И восприняла это как издевку.

Я не хотела говорить. Не хотела, чтобы ты почувствовал мою боль. Теперь я должна ответить. Надо, чтобы ты выслушал мой ответ. Тогда тебе будет не до издевок.

— Итак, что ты на это скажешь, мама?

— Да, слово теперь за вами, — присоединился к Эдварду доктор Кинг. — Мальчик прав. О самых важных проблемах говорят чересчур редко. Повседневное и, стало быть, главное кажется людям само собой разумеющимся. На него не обращают внимания. Вообще не знают.

Да, они заманили меня в ловушку! Сделал ли Эдвард это нарочно? Неужели он против меня? Говорить о семейной жизни, и именно сейчас, после всего? Впрочем, может быть, теперь мне это проще. Да, я хочу говорить. Невозможно сидеть лицом к лицу с ним и не попытаться его уязвить. (О, боже, все повторяется. Я в бешенстве, как тогда, как тогда! Борьба в самом разгаре. Хватит ли у меня сил на этот раз? Кто я сейчас, кем я стала? Только бы не спасовать, хотя бы на этот раз. Не спасовать в последний раз перед смертью!) Элис кивнула высокому добряку доктору:

— Можно рассказывать, что мне хочется? Что придет в голову?

— Ну, конечно же, госпожа Элис. Во-первых, я здесь не распоряжаюсь. Во-вторых, жизнь любой семьи столь протяженна во времени, в ней участвуют столько лиц, что обязательно возникают сотни разнообразных ситуаций, сотни интересных случаев. Мне кажется, что, если человек, имеющий большой опыт семейной жизни, хочет им поделиться, это будет интереснейший рассказ.

— Я того же мнения, — заметил Эдвард.

Элис и впрямь решилась заговорить. В кулаке она сжимала клочок материи, словно это был талисман.

Ей предложили сесть поближе. Гости сдвигали стулья, а она со страхом думала, как бы ее стул не оказался слишком близко от Гордона. Но, к счастью, этого не произошло. Она сидела даже не напротив него, а наискосок, в сторонке. Лишь с трудом она могла бы следить за ним, а он и вовсе не видел ее. Зато Эдвард сидел от нее всего лишь через стул, и это было Элис приятно.

Когда Гордон раскрыл свою старую, хорошо знакомую ей книгу стихов Микеланджело (он никуда ее не засовывал, просто она сама спрятала книгу как можно дальше, под все остальные его книги, в самую глубину шкафа, ибо ненавидела эти стихи, которыми он наслаждался, которые ласкали его слух; загадка, почему он нашел их именно сейчас; наверно, это знак свыше, знак, заставивший ее содрогнуться, так же как музыка «Саломеи» по радио), итак, когда Гордон раскрыл книгу стихов Микеланджело, она вспомнила одну историю, читанную и перечитанную. История это совершенно выпала у нее из памяти, а теперь во время монолога Гордона снова всплыла. (Мы погружаемся в прошлое. Все повторяется.)

Элис не сразу приступила к рассказу. Ей нужен был разбег, чтобы набраться храбрости. Прежде чем раскрыть рот, она уже знала: сперва она будет говорить совсем безобидные слова, испробует свой голос и только потом решится рассказать то, что задумала. Ведь перед тем как взяться за глыбу, человек мысленно взвешивает ее. Только подняв тяжесть, можно понять, не переоценил ли ты свои силы.

Произошло прямо чудо. Голос Элис, ее гортань, казалось, не подчиняются ее воле. С губ Элис срывались и достигали ушей сына и Гордона Эллисона ласковые спокойные слова. Ее просили порассуждать о любви. И вот она заговорила о… любви! Она сама не знала, как это произошло.