Гарабомбо-невидимка

– М-да…

Мака весело улыбнулась.

– Не иначе как и у нее родинка на груди, – сказал охотник Дестре.

– В Пампакрус, – гнул свое Панфило, – один скотовод поменял бы ее на хорошего пса.

– Такую надо на волка, не меньше!

Но скотоводы из Пампакрус предлагали захудалых собачек, и дон Мельчор сказал: «Я в убыток не меняюсь». Из-за такой случайности Мака осталась у отца. Дон Мельчор не терпел слабости, и ее воспитывали, как мужчину. При одной мысли, что кто-нибудь из его детей унизится до работы, старый Альборнос просто кипел. И все они только и делали, что стреляли да скакали на непокорных конях. Нянькой им было ружье. Когда им исполнялось десять, лет, отец требовал, чтоб они показали, сравнялись ли в ловкости со старшими братьями. В этот день и еще трое суток их кормили жареным мясом, поили водкой, играли им на гитаре, пировали. На четвертое утро их спрашивали:

– Ты мужчина или баба?

– Мужчина.

– Докажи.

Отец вручал им ремингтон, и они должны были пригнать чужое стадо или убираться. Мака пригнала трех красивейших кобыл из поместья Харрия. Росла она, как мужчина, – пила, скакала верхом, носила штаны, стреляла, не замечая своей ослепительной красоты. Таинственная прихоть наследственности одарила ее зелеными глазами, которых у Альборносов не бывало, смуглой кожей, черными косами, но она об этом не думала. Так и жила, пока, полагаясь на свою ловкость, не вздумала посетить среди белого дня загоны муниципального совета в Санта-Ане. Любое другое селенье смягчилось бы, увидев столь прелестного вора. Но в Туси, родине скотокрадов, воровства не прощают. Не простили и ей. Чтобы проучить гордых Альборносов, ее заставили пронести по главной улице половину коровьей туши. Это было легче, чем снести насмешки. Гарабомбо был там проездом. Он увидел, что она пошатнулась, и помог ей. Мака, униженная вконец, Понимала, что отец и братья ее назад не примут. Не страшась жестокой метели, она направилась в Гойльярискиску и пила там трое суток, а на четвертые очнулась в женском облике. На склоне дня, несчастливого для местных жительниц, жалкие огни затмила своим блеском женщина в индейском наряде – черной юбке, расшитой серебром и окаймленной желтой, лиловой и зеленой лентой, в алой кофте, усыпанной алмазами и перехваченной серебряным кушаком, в тяжелых серебряных серьгах. Рудокопы, торговцы и путешественники в захолустном шахтерском городке, вырытом в скалах на высоте пяти тысяч метров, затрепетали. Никто никогда не видел такого светила!

В этот вечер и началась смута, чуть не погубившая Серро-де-Паско, В жалкой Гойльярискиске Мака пробыла лишь столько, сколько требовалось, чтобы ее. черные косы достигли совершенства. Летом, если только лето бывает в пуне, все как один сошли с ума от ее смуглой красоты, перед которой не устоит уроженец Анд. Утонченности ради помещики и коммерсанты ищут женщин белолицых, но в душе тоскуют по темнолицым. Ничто не ввергает их в такую муку, как смуглая, словно рожь, краса, пробуждающая в них чувства далеких предков.

– Знаю, из-за кого вы не спите, болваны! – кричал Амадор. – По мне хоть съешьте друг друга, но не смейте вредить общине. Не допущу! За то, что вы нагло использовали мое имя, присуждаю вам по четыре удара.

Корасма и Гарабомбо жгли друг друга взглядом.

– Да, четыре! Корасма накажет Гарабомбо, а Гарабомбо – Корасму. Никому не будет обидно.

Они вышли.

Луна расцветила тьму дивным узором. Виднелись далекие снежные вершины, мелькали хлопотливые ночные зверьки. Все трое пошли в пампу. Кайетано остановился. Корасма и Гарабомбо не надели пончо, лишь грязные рубашки защищали их от холода. Кайетано дал Гарабомбо хлыст, и Гарабомбо засмеялся. Быть может, он думал смягчить этим обиду. Но Корасма был по-прежнему хмурым. Гарабомбо опять засмеялся и взял хлыст, и ударил четыре раза, не слишком сильно, неподвижную спину, которая дернулась только под конец. Луна освещала искаженное гневом лицо Корасмы. Он взял хлыст и хлестнул изо всех сил. Гарабомбо с трудом сдерживал крик.

– И тут не можешь по чести, мразь, – сказал он.

– Бить так бить!

Успокоенный, почти счастливый, Кайетано крикнул:

– Довольно!

Дом Амадора стоял в ложбинке Айяйо, куда не проникнуть злому ветру Тамбопампы. Все трое спустились вниз. Их ждали Скотокрад, Эпифанио Кинтана и трое незнакомцев. Кинтана сказал, что они из Сантьяго Пампы. Повсюду знали, что глава общины на свободе, и приходили, чтоб получить приказ.

Кайетано перекрестился:

– Во имя отца и сына и святого духа, собрание начинаю!

Он рассказал, что с ним было. Общинники слушали, не шелохнувшись, но, когда он сообщил, что подписи исчезли, что-то мелькнуло на бесстрастных лицах. Однако никто ничего не говорил, пока Гарабомбо, снедаемый яростным упорством, не воскликнул:

– Я их достану! Хоть тут что, а подписи я верну!

– Какой смелый! – пробурчал Корасма. – Тебе-то легко, ты невидимка, куда хочешь пройдешь.

Глава девятнадцатая О том, как Ремихио-горбун, врун, бездельник, злодеи, преобразился в Ремихио Великолепного

Когда субпрефект Валерио рассказал в клубе, как оскорбил Ремихио достоинство его жены, все, кроме судьи Монтенегро, читавшего передовую в «Эль Комерсио» о преимуществах инсектицидов, которыми пользовались хлопководы долины Каньете, итак, все, кроме судьи, решили, что карлика пора проучить. В это самое утро Энрикета Валерио, ожидавшая наконец ребенка, вышла на воздух с доньей Пепитой Монтенегро. Дамы погуляли под руку у Чаупиуаранги, а на обратном пути супруге субпрефекта захотелось свежих фруктов. Дамы пошли на рынок. И по дороге, и на рынке все их почтительно приветствовали. Когда дамы выбирали бананы, донья Энрикета пожаловалась подруге:

– Ах, донья Пепита, я целые дни читаю святцы и все не знаю, как назвать ребенка.

Ремихио, пытавшийся выклянчить бараньего супу, крикнул:

– А вы бы вспомнили, как отца звали!

Оскорблял он ее не впервые. За несколько недель до того донья Энрикета шла в церковь читать новену и останавливалась через каждые три шага. Алькальд де лос Риос ей посочувствовал: «Бедная донья Энрикета, как она хворает, даже постарела!..» На эти милосердные слова Ремихио откликнулся так:

– И верно! Ей бы не ребенка, а внука!

Его забрали, но у самого участка с ним случился припадок. Сержант Астокури приказал, чтоб его все же подержали взаперти. Надо и жандармам заботиться о своей чести!

Однако на сей раз субпрефект взбесился. Он знал, что над запоздалой беременностью и без того смеются.

– Сержант, завтра же приструни эту вошь!

– Как прикажете, сеньор, – угодливо отвечал Астокури.

– Его отравить давно пора, – заметил Арутинго.

– Не согласен, – пробурчал судья.

– А если бы этот таракан оскорбил вашу жену?

– Неужели вы думаете, Валерио, что моя жена заметит такую улитку?

– Но надо же что-то делать!.. Нельзя же ему вечно смущать покой честных семейств! Он многих поссорил. Вот, например…

– Хотите честно?

– Ну конечно, доктор!

Судья выпил «подводную» (стопку водки в кружке пива), поправил шляпу, засунул большие пальцы в прорези жилета! Шляпу он не снимал ни на улице, ни в помещении. Сам сенатор от Паско делал вид, что не замечает блистательного убора, который судья не снимал, даже справляя нужду. Итак, судья засмеялся сухим, коротким смешком.

– Ремихио – человек неполноценный! Он уродец и телом и душой. Горб его души – болезненное тщеславие. Учите его травите, мне что, но не забывайте – скоро выборы! Зачем нам тратить попусту время? Не делайте из всего трагедии. Мне кажется, если мы примем его всерьез, он угомонится, а мы развлечемся. Карлик хочет, чтобы его заметили? Давайте заметим!

– Я с ним не буду разговаривать!

– Янауанка стоит мессы!

– Мы что, отслужим за него обедню?

– Нет, это я так…