Гарабомбо-невидимка

– Проходи, сынок, проходи.

Аптекарь провел его в заднюю комнату, а сам вышел во внутренний дворик, где беспокойно кудахтали куры. Гарабомбо глядел на стены, оклеенные газетами; в углу стояло знамя янауанкской общины, носившей имя святого Петра. Аптекарь Ловатон принес две миски дымящегося супа. Гарабомбо проглотил слюну.

– Кушай, дорогой.

Старик пододвинул плетеное кресло, сел к столу, подул на суп и шумно съел первую ложку.

– Еле тебя узнал, Гарабомбо! Ты прости, исхудал ты очень. Кушай, сынок, угощайся. Сколько ты отсидел?

– Тридцать месяцев, дон Хуан.

– А где?

– Сперва в участке, потом – в тюрьме Фронтон.

– А Бустильос?

– Вышли мы вместе, но я лег в лечебницу. Наверное, он в Чинче. Вам видней.

– Ничего я о нем не знаю.

Старик нахмурил брови и провел рукой по шишковатому лбу.

– Без тебя тут многое случилось, Гарабомбо. Знаешь ты, что умер дон Гастон Мальпартида?

– Слыхал, дон Хуан.

– Завещания он не оставил. Теперь Мальпартиды тягаются с Лопесами. Детей у него много, земли на них не хватает. Зять номер один хочет всех по миру пустить. Чинче наше еле дышит. Хозяева забрали почти все пастбища. Уже нельзя пасти. ни в Микске, ни в Нуньомиайоке. Нам осталось только ущелье Искайканча.

– Да там один камень, дон Хуан. Разве овца прокормится?

– Там живут сотни семейств, Гарабомбо. Силой загнали.

– Никакая, скотина не выживет в Искайканче. Один камень!

– Они и умрут. На прошлой неделе твой родич, Мелесьо, сказал мне: «Полстада перемерло, две тысячи с лишним овец». Ты кушай, сынок! Исхудал ты очень. Почти что тебя и не видно. Теперь уж точно невидимкой назовут!

– Я больше не просвечиваю насквозь, – улыбнулся Гарабомбо. – Вылечили меня в тюрьме, дон Хуан.

И склонился над миской.

– Это еще не все, Фермин. Многих и в Искайканчу не пускают. Тех, кто недоволен, гонят прочь. Повсюду одно – и в Учумарке, и в Пакойяне, и в Чинче, и в «Эль Эстрибо», и в «Дьссмо», у всех хозяев. Совсем они озверели после Ранкаса. Сеньоры Проаньо узнали, что кое-кто из Учумарки возил еду уцелевшим. Знаешь, что было?

Гарабомбо оторвался от жирного супа.

– Пока они ходили, Мансанедо со своими наездниками разорял их дома. За одно утро сняли крыши с двадцати хижин, а семьи выгнали, на улицу. Да что там, они сотни семей выгнали! Тамбопампа беженцами просто кишит.

– А что наш выборный?

Старик положил ложку на газету, служившую ему скатертью.

– Ремихио Санчес продался! Мы думали, он и сам из местных, и жена у него из Чинче, будет он за нас. Но бог наказал нашу корысть. В недобрый час мы выбрали его! Режет нас хуже ножа. Он, сучий сын, сносит от них все. А пока он не подпишет, бумаги наши никуда не годятся. Так все и стоит на месте.

– Что ж вы его выбирали, дон Хуан?

– Сдуру, Гарабомбо. В галстуке ходит, мы и думали – станут нас уважать.

– А вышло не то?

– Куда хозяева, туда и он. С Проаньо и с Лопесами детей крестил. Захочет кто-нибудь жалобу подать, а он: «Шавке со псом не драться. У хозяев денег закрома. Мы с гроша на грош перебиваемся. Нельзя нам!»

– Никто ему не перечит?

– Кто перечит, с тем у него разговор короткий.

– А вы, дон Хуан?

Старик воздел к потолку руки.

– Что я могу один?

Глава четвертая О том, как лошади собрались на вершине Конок

Когда я еще был невидимкой, вышел я как-то из пещеры Хупайканан. Распогодилось немного, и я хотел набрать помету. Хожу я, собираю, и вдруг из-за скал выходят шесть лошадей. Путники этих ущелий не знают. Очень я удивился. Лошади сами до себе шли на скалу Конок, она вдается в ущелье, как мыс. Потом еще появились, прямо табун, все сытые такие, а ведет их вороная лошадь с белыми пятнами. Идут себе и идут! Еще смотрю, табунок, ведет уже серая в яблоках, быстрая такая, потом я узнал, что ее зовут Молния, а там и белоногая, и буланая, и степенные мулы. Идут себе! Сами поднимаются в Конок. Одна заржет, другая ответит. Все утро шли. К полудню смотрю, помогают они идти одной, у нее бока натертыми жеребцу род седлом. Ближе к вечеру едут два всадника в толстых пончо, на лице у них то ли снег, то ли маска. Ветер дует вовсю. Всадник в маске пожелтее заржал – ну что же это! – а лошади услыхали и ему ответили. Те, что добрались до скалы Конок, встали я сбились в кучу. Он, знай свое, ржет по-лошадиному и поднимается по склону. Тут ружья сверкнули. Воры! Я спрятался. Всадники гладят лошадей, а те не боятся, лижут им руки. Так они ласкались, пока тот, что повыше, не натянул поводья и не стал спускаться. Лошади послушно пошли за его серым конем. Дружок его ехал сзади. Перед скалами, почти что около меня, он вынул бутылку из сумы, поднял маску, чтобы легче было пить, и кого же я увидел? Самого Скотокрада! Я уж давно людей не встречал и кричу ему:

– Эй, друг!

Скотокрад бросил свою бутылку, и она еще не разбилась, а он уж в меня целится.

– Что, не помнишь?

Скотокрад опустил карабин и засмеялся.

– Чуть не помер ты, Гарабомбо! Так бы я тебя и застрелил.

Второй за скалами ездит. Скотокрад помахал ему рукой. Тот высокий, тощий, лицо длинное, глаза печальные, щеки ввалились. Едет к нам, улыбается, а карабин не опустил.

Скотокрад ему говорит:

– Наверное, ты знаешь Гарабомбо из Чинче. Я тебе говорил в Ойоне, у него болезнь такая – не видно его.

– Мы еще не знакомы. – Высокий нагнулся и пошептал что-то лошади. – Я говорю, что это свой, пускай подождут нас.

Так познакомился я с Конокрадом, и он мне очень помог. Они как раз обокрали поместье Учумарка. Лошади ждали здесь, чтобы всем вместе уйти в Ла Уньон, там любят хороших коней.

Скотокрад вынул из сумы еще одну бутылку.

– Холодно. Выпей, Гарабомбо.

Я и глотнул на славу! Потом обтер горлышко краем пончо, передал бутылку Конокраду, он тоже отпил и вернул ее по принадлежности.

– Что ж ты, и впрямь невидимка?

– Да! Перешел я по мосту в Чирчуак – и стал прозрачным. Тут Скотокрад открыл коробку сардинок.

– Шел в Янауанку, думал жалобу подать, и заболел!

– А на что жалобу?

– Хозяин меня обижал, дон Гастон Мальпартида, Ты его знаешь.

– Как не знать, оттуда идем! – говорит, жеребец Подсолнух.

– Не лезь, когда не спрашивают! – говорит Конокрад.

Такой уж он, Подсолнух, всегда вставит слово. Часто Конокрада подводил. Его бы и не брали, но он любил побродить, а лошади его очень слушались, приходилось с ним считаться.

– Чего он? – говорит Скотокрад и вынимает из сумы жареное мясо. – Ешь, Гарабомбо!

– Сам не знает, что порет. Он вечно так. Рассказывай дальше.

– Дон Гастон завел обычай – как исполнится девушке пятнадцать лет, она идет служить в усадьбу. Хотел он, чтобы и моя жена пошла, Амалия Куэльяр. А я не пустил.

– И правильно.

– Старик бы еще ничего, но у него зятья. Не пустил я, значит Я еще на службе узнал, какие мои права. Читал законы!