Гарабомбо-невидимка
Шрифт:
– Вижу, – сказал лейтенант, глядя на поросшие травой стены.
– Выпьете с нами?
– Выпью!
Он отхлебнул водки. Все снова закричали.
– А что, господин лейтенант, если мы вам в подарок споем гимн? – спросил Кайетано.
Куэльяр запел первым, хотя и не совсем точно. Лейтенант и сержант взяли под козырек. Жандармы на том берегу вытянулись в струнку.
– Прощайте, ребята!
И под восторженные крики он повернул коня. Они с сержантом переехали вброд Чукупампу, а вскоре часовые сообщили, что отряд направился в Карауаин, обогнул Айгалканчу и спустился мимо Сантьяго-Пампы туда, откуда вышел – в поместье Андаканча.
Полуденное солнце разогнало тучи, двигавшиеся строем к Белым Горам, и на радость общине залило золотом степь. Полиция и та. признала, что требования их справедливы!
–
– А что? Они тоже перуанцы. Видел их? Индейцы, как мы, – ликовал Армас.
– Значит, верите, что рак свистит? – мрачно спросил Гарабомбо.
– Ты о чем?
– Они не поздравлять, они разузнать приходили. Тактика!
Но карканье это не умалило радости. Землю пахали с песнями, играли на гитаре. Уаманы и Сарате, лучшие музыканты провинции, вступили в спор, отбросив модные песенки. Сарате начали:
Сегодня, двадцать седьмого, Великий день для общины, Сегодня, двадцать седьмого, Общинники забирают Свои законные земли.Они победоносно взглянули на соперников, и те, лишь подкрепившись водкой, смогли ответить:
Держитесь, братья Проаньо, Держись и ты, Ромуальда! Не будет вам вкусной каши, Ни молока, ни сыра. А ты победишь, Гарабомбо!И молодецки выбили чечетку под восторженные крики. Чтобы выгадать время, братья Сарате продолжили, меняя ритм:
Держись, Матильда! Держись Убальдо! Не будет вам сыра! По мерзлой пуне, холодной пуне, Спешит, Гарабомбо!Но Уаманы были в ударе. Едва Сарате умолкли, они победно спели:
Я вот пою, танцую, А ты сегодня заплачешь, Помепгачек, ох, помещик! Хватит, повеселился, Помучал меня, индейца.Признавая победу несравненных Уаманов, Сарате сняли шляпы, и все запели вместе:
Да, я пою, танцую, А ты сегодня заплачешь! Хватит, повеселился, Помучал меня, индейца!По приказу Гарабомбо раздавали водку, которую брали, как дань, с торговцев Чипипаты. Народ пахал и плясал. В четыре часа часовые закричали:
– Кто-то едет!
Сумерки ощетинились всадниками.
– Едут, едут!
Песни угасли, зазвенели команды, кавалерия вскочила на коней и за минуты построилась позади Гарабомбо. Но тут раздался крик:
– Это Ранкас!
И часовой подбросил шляпу в воздух.
Да, это община селенья Ранкас, прослышав о подвиге Янауанки, спешила помочь едой и водкой. Посланцы пели. А когда сумерки сменились тьмой, на западе показались лошадки и знамена общинников. Впереди, в красивом пестром пончо, ехал выборный Агапито Роблес.
Огромные звезды усыпали прозрачное небо. Общинники Ранкаса, Янакочи и Янауанки собрались, в большом волнении, вокруг костров. Гости принесли первые новости: двенадцать поместий, двести тысяч гектаров, свободны!
– И «Эль Эстрибо»?
– Дон Мигдонио де ла Торре бежал.
– И Парья?
– Заняли!
– И Кутак?
– Забрали!
– И Масиаса все поместья?
– Да, все.
– И поместья Фернандини?
– Одни мы заняли, из других они сами сбежали.
Семейство Фернандини владело ста тысячами гектаров – Ракраканчей, Киске, Уанкой и Ла-Кинуа. Каждую победу встречали радостным криком.
– А Чакапампа?
– Заняли мы ее, братья! Община уже строит часовню.
– В поместье все изгороди поломали.
– В Киске сорвали всю проволоку.
– А как в «Дьесмо»?
–
Тут, братцы, ничего не вышло, – сказал Абдон Медрано. – Доносчики (их имена уже знают) сообщили заранее, и хозяева дали перейти межу, а потом стали стрелять. Пришлось уйти. Скотину надсмотрщики, все стреляя, загнали в реку. Чуть не пятьсот голов унесло!– Слыхали про Ремихио?
Агапито рассказал о его беде, как посмеялись над ним власти.
Радость поутихла.
– Значит, мы сами не ведали, а им играли на руку?
– Бедный карличек!
– А я еще плюнул!
– Где ж он?
– Пропал.
– Может, спрятался? Стыдно ему показаться на люди. Надо его отыскать!
– Мы всю лощину обшарили.
– А в горах?
– Тоже не видать.
– Мы его поищем. Хоть тут что, а найдем! – сказал Гарабомбо. – Это мы тоже запишем на счет помещикам!
Искать начали с утра, обрыскали горы, но карлика нигде не было. Это в пятницу, а в воскресенье один из братьев Больярдо нашел лакированный ботинок. Поднявшись повыше, в заброшенной лачуге он обнаружил и письмо:
Матушка!
Дон Ремихио говорит, что Вы мне отец. Нет, дон Ремихио говорит, он мне мать. Виноват, голова болит, нет света, а дон Ремихио говорит, что отец мой – он. Ах, все мы напутали, я вспомнил, дон Ремихио – это я!
Что бы он ни говорил, а мать у меня есть. Не из воздуха же я взялся! Невеста моя, сеньорита Консуэло, с которой я, увы, незнаком, говорит, что у меня отгниет горб, очень уж я зол на язык. Но я хочу Вас найти, матушка, не потому что я злой, а потому что я Вас люблю.
В это самое время сеньоры пекари, вынув, что напекли, пускают меня переночевать в пекарне, на мешках. Хорошо там, тепло, как у Вас в утробе, когда я еще не был хромым!
Дон Ремихио говорит, Вас по злобе напоили отравой. Скотокрад говорит, если бы не порча, я был бы здоровым и бегал как олень. Или как другой Зверь, который бегает.
Матушка, только полоумный поверит, что его отец – его мать, а я всегда знал, что ты мой отец! Ведь если бы ты была мне мать, ты бы не родила меня хромым. На другой раз посоветую: заметишь, что у тебя в утробе хроменький, прими рвотного. Так с друзьями не поступают!
Папенька, Сова еще недавно и давно выбрал с общиной вместе человека три, чтобы их убили в драке, а потом бы за это убили судью. Я знаю, Скотокрад сказал: ему, бедняге, лучше помереть. Это про меня. Дескать, заждалась меня могила.
Значит, и от нас, хромых и горбатых, бывает польза.
Ах, хорошо в пекарне! Сеньоры пекари дают мне горелый хлеб, а сеньоры торговцы – поломанное печенье. Из. теста делают зверушек, лошадок, львов, баранов, тигров, а я, Вы не поверите, маменька, видел печенье, где зверь с горбом, называется дромадер.
Больше писать не могу, дон Ремихио мешает, все спрашивает, что мне пригрезилось. Пригрезилось мне, папенька, что Вы – моя маменька.
– Его почерк! – сказал Гарабомбо и закусил губу. Ему было Стыдно вспоминать об их последней встрече, которую и встречей не назовешь, потому что по дороге в Чипипату они столкнулись, и Ремихио улыбнулся, поздоровался, а Гарабомбо на него не взглянул.
– Что с тобой, Гарабомбо? – крикнул Великолепный. – Друзей не узнаешь? Или это я теперь невидимка?
И тогда Гарабомбо плюнул.
– У сукиных сынов нет друзей, Ремихио.
Двадцать девятого пришли первые вести о действиях Корасмы и Мандухалеса. Столица департамента ходила ходуном. По горам мчалась весть о том, что общинники снесли ограды во многих поместьях и победоносно обосновались там, где их издавна ждал лишь ужас. На всех площадях люди читали газеты, в страхе или в восторге, кто как. Что-то, неподвластное никакой угрозе, неслось, зажигая самый снег. (Всадник уже был стариком)