Гарем Ивана Грозного

– А это еще кто? Сестра твоя? Чего она в портках щеголяет?

– Сестра-а? – вытаращила глаза Анхен. – Скажешь тоже, сударь! Это ведь вьюноша молодой, Сенька его зовут.

– Может, брат? – предположил Годунов – да так и взвился: – Уж не он ли палку мне в седло сунул?!

– Успокойся, сударь, Сенька тут ни при чем, – остановила Анхен его порыв преследовать рыжего парнишку. – Никакой он мне не брат, просто таскается, как пришитый, следом. Куда ни пойду – он тут как тут: на базар ли, в церковь ли…

– Зазнобила сердце молодецкое? – с приличной разговору улыбочкою поиграл глазами Борис.

– Молодецкое, скажешь тоже! – с откровенным презрением фыркнула Анхен. – Он мальчишка еще, а душой – совершенно девка. Хлебом не корми – дай в женское платье переодеться, косы подвязать и пойти людям голову морочить. Как-то раз к нему к ряженому привязались пьяные опричники – Сенька в своем сарафане едва живой от них ушел: небось потискать чаяли, а то и блудным делом подол задрать. Дед у Сеньки богатый купчина, не надышится на единственного внучка-сиротинушку, все с рук ему спускает, вот и выросло неизвестно что.

В голосе Анхен звучало вполне взрослое осуждение детских забав, хотя, сколько успел заметить Годунов, парень был ее сверстником.

– А за мной он бегает небось потому, что рыжий, как и я. Нас, рыжих, немудреные люди опасаются… может, и правильно делают, – глаза ее лукаво сверкнули. – Вдобавок Сенька, говорю, тоже сирота. Ну, у него хоть дед живой, а у меня вовсе никого, ни брата, ни сестры. Я одна у батюшки с матушкой была дочка. Батюшка-то с Казанской войны, на которой он князя Михайлу Воротынского от татарской стрелы заслонил и в себя ее принял, воротился едва жив, даже и не знаю, как у него сил хватило меня родить.

– Что-о? – изумился Годунов. – Твой отец – казанский герой, спасший жизнь Воротынского? Так отчего ж ты в Болвановке обретаешься, а не живешь под опекою князя?

– Э-эх! – горестно махнула рукой Анхен. – Нужна я ему! Хоть совсем дитя была, а очень хорошо помню, как отец горевал: князь-де бросил его кровью истекать, ни словечком ни разу о нем не спросил, не позаботился, жив ли тот ратник Васильчиков, что от смерти его отвел. Небось батюшка вовсе помер бы в той Казани, когда б среди пленников не сыскалась добрая душа, о нем не позаботилась. Это и была моя мать – знахарка знатная. Ну и сам посуди: если князю наплевать было на своего спасителя, то что ему в какой-то девчонке?

Годунов задумчиво кивнул. Всем было известно: Воротынский отличался поразительной храбростью и талантами замечательного полководца, однако, как все истинные воины, был очень жесток и искренне полагал, что люди рождаются на свет лишь для того, чтобы быть убитыми на поле брани. Рассказывали, что какое бы то ни было милосердие, к чужим ли, к своим, было ему совершенно чуждо. Небось и думать позабыл про какого-то там Васильчикова!

Анхен в очередной раз отмахнулась от докучливого Сенькиного взора и даже погрозила мальчишке кулаком. Тот сморщился весь, словно древний старикашка, причем Борису даже показалось, что в глазах его заблестели слезы, и уныло скрылся за забором.

Годунову стало посвободнее. Все-таки он намеревался поговорить с Анхен на весьма щекотливую тему, и чужие уши были здесь ни к чему.

– Крутенько ты с ним управляешься, – усмехнулся, поджимая губы. – Неласково.

– Это я лишь при тебе, – фыркнула Анхен. – А так-то могу из Сеньки какие угодно веревки вить. Не раз говорил, за меня-де, за поцелуй один душу дьяволу заложит. Он, Сенька, блажной, дурковатый. Кто его приголубит, он за того утопится, вот те крест святой! Каждому небось охота, чтоб его голубили.

Она вздохнула так глубоко, что в тонком ее горлышке что-то жалобно пискнуло. Борис невольно растрогался.

– Эх ты, бедолага, – сказал, с жалостью глядя на девушку. – Неприкаянная! Живешь ни там, ни сям, ни дома, ни родни, ни даже веры своей…

– Чай, не одна я такая, – усмехнулась Анхен. – Вон, герр Бомелий – тоже никому не свой, ни нашим, ни вашим. Русские его сторонятся, как иноземца, да и в Болвановке он чужой.

У Годунова ёкнуло сердце. Все это время, не отдавая отчета даже себе, он хотел навести разговор именно на Бомелия, – и вот, пожалуйста.

– Ну какой же он там чужой? – сказал со всем возможным простодушием, делая большие глаза. – Чай, сам немец!

И ему показалось, будто глядится в зеркало: глазки Анхен сделались большими-большими, глупыми-глупыми, она мгновенно надела личину точно такого же детского простодушия и тоненьким, дурацким голоском прочирикала:

– Ну и что? Бомелий ведь в русскую веру перешел. Думаю, он это от немцев скрывает: никогда не появится в Болвановке в час богослужения. Конечно, с пастором он всегда раскланивается, и пиво с ним пьет, и в кирху к нему заглядывает, особенно когда гости туда приезжают неведомые…

– Что за гости? – мгновенно насторожился Годунов.

– Да Бог их весть, – пожала плечами Анхен. – Видать, торговые люди, какие-то купцы, потому что их провожатые всегда у моего хозяина, у Иоганна, останавливаются. А господа непременно в кирху идут, к ним туда же и герр Бомелий захаживает. Хотя нет, – покачала она головой, – едва ли они торговцы, слишком уж скромно одеты. Из всех украшений только и есть, что перстень. Правда, перстень хорош! Тяжелый, золотой, с печаткою. А на печатке щит, по нему же змея извивается. А до чего смешно гости с Бомелием разговаривают! Приезжий ему: «Ад майорем деи глориам!» Ну и герр Бомелий то же: «Ад майорем деи глориам!» Тарабарщина какая-то, будто считалочка!

Годунов нахмурился. Анхен не зря заговорила об этой тарабарщине: девка слова в простоте не вымолвит. Значит, надо к ее болтовне прислушаться повнимательнее.

Стало быть, дохтур Елисей захаживает в кирху… ай-я-яй, неладно! Православному в чужеземный храм являться грех. Но этому особенному человеку прощается очень многое из того, чего государь не спустил бы никому иному. И встречи с иноземными гостями могут быть объяснены весьма просто: его лекарскими делами. Но вот эти непонятные слова, которые дважды произнесла Анхен, они отчего-то засели в голову Годунова, отчего-то тревожат… он их слышал уже, но когда, где?

Вспомнил! Незадолго до новгородского похода Висковатый Иван Михайлович, ныне покойник, докладывал государю о том, что в Вильне открылась школа игнатианцев – последователей какого-то испанского попа Игнатия Лойолы. Дескать, этот католический орден, называющий себя еще иезуитским, который образовался каких-то тридцать с лишком лет назад в Париже, уже распространился на пол-Европы. Собрались там люди умнейшие и упорнейшие, задача их одна: насаждение беспрекословного подчинения главе ордена, все равно как царю великому и самодержавному, и все у них во славу Господа делается. Так и говорится ими при всяком удобном случае: «Ад майорем деи глориам!», что означает: «Для вящей славы Божией!» Ну а знак самого Лойолы и всего ордена – змея и лебедь на щите.