Гарем Ивана Грозного

«Я не виноват, – думал Иван Васильевич совершенно по-детски, но при этом совершенно по-стариковски тряс наголо обритой, чтобы не было видно сплошной седины, головой. – Ты видишь, Боже! Я не хотел, меня обрекли выпить чашу сию!» Слова об испитой им чаше были точны, как никакие другие слова на свете…

Да, ему следовало быть благодарным Годунову, раскрывшему предательство Бомелия, – да, но время шло, и постепенно радость открытия сменялась глубокой растерянностью и тоской. Нечто подобное, вспоминал Иван Васильевич, он чувствовал много, много лет назад, когда незабвенная Анастасия подсказала ему испытать бояр и друзей на верность, изобразив близость смерти и вынуждая их целовать крест царевичу Дмитрию. Сейчас Иван Васильевич вдруг подумал, что, не поддайся он тогда уговорам жены, вся жизнь его могла бы сложиться иначе. Даже харалуг [93] сломается, завяжи его узлом. Так и у каждого человека есть свой предел прочности и преданности. Испытание оказалось слишком тяжелым – и молодой царь лишился своих друзей. Не описать простыми словами чувство одиночества, которое испытал он в те давние годы! Он даже отдалился тогда от жены… Нечто подобное испытывал царь и сейчас, потому что Бомелию он доверял даже не как себе самому, а гораздо больше. И мысль о тех страданиях, которые переносит палимый огнем, растягиваемый на дыбах, изрыгающий вымученные признания дохтур Елисей, одновременно доставляла ему мстительное удовольствие и причиняла мучительную боль. Хитроумный Бориска, несмотря на всю привязанность, которую испытывал к нему грозный царь, никогда в жизни не был столь близок к смерти, как в эти дни, потому что человек, внезапно разбудивший спящего, рискует нарваться не только на грубость, но даже и на хороший удар.

93

Особым образом закаленная цветистая сталь, булат.

Беспокоило Ивана Васильевича также, кто будет теперь пользовать его самого и царскую семью. Отыщется ли искусник, подобный Бомелию?

Эта тревога была угадана англичанами, и Дженкинс не замедлил представить московскому царю двух мастеров своего дела: доктора Роберта Якобса и аптекаря Иосифа Френчема, которому предстояло приготовлять те лекарственные снадобья, которые будет прописывать доктор. И сейчас государь решил представить нового архиятера с аптекарем царице Анне Алексеевне, которая все еще недужила после выкидыша и не подпускала к себе супруга… Может, врачевание на новый лад окажется удачнее прежнего, Бомелиева?

Погруженный в свои мысли, царь быстро шел знакомыми путями, и никто не осмеливался нарушить его молчание. Поэтому оброненное Годуновым словцо прозвучало так громко и внезапно, что все вздрогнули.

Иван Васильевич резко обернулся:

– Чего орешь?

– Прости, батюшка, – смиренно склонился Годунов. – Я только сказал: неладно, вот и все. Не орал я… неужто посмел бы?

– Неладно? – повторил царь.

– Ну да…

– А что?

– Да так, прости меня, дурака, – потупился Годунов, однако продолжал исподлобья метать взгляды по сторонам, и почуявший недоброе государь подступил к нему уже почти сердито:

– Полно пустое болтать! Говори, что неладно?

Борис по-прежнему нерешительно озирался, однако отмалчивался, и это вдруг вывело государя из себя. Вся тщательно подавляемая злость, которую он испытывал к Годунову, вдруг бросилась ему в голову. Вскинул посох – Бельский успел мысленно перекреститься и возблагодарить Бога, что стоит в достаточном отдалении, – замахнулся:

– Скоморошишься? Дурня из меня делаешь? Ну, погоди!..

Борис резко отпрянул, но поскользнулся, нога его подвернулась – и он, не удержав равновесия, неуклюже повалился на лаву, стоящую под стеною в полутемном, едва освещенном настенным свещником углу. Обыкновенно на таких лавах посиживали сенные девушки-придверницы, ожидая зова царицы или ее боярынь, однако сейчас угол был пуст.

Борис тяжело застонал, хватаясь за ушибленный бок.

Бельский и англичане стояли, сбившись тесной кучкой, но никто не осмеливался приблизиться к Годунову, поскольку посох со знаменитым осном все еще висел занесенным.

Но вот государь медленно опустил руку, посох стукнулся об пол.

– Живой? – примирительно спросил Иван Васильевич, остывая на глазах и преисполнясь жалости к поверженному любимцу. – Ну, хватит валяться, подымайся.

Борис неловко привстал, все еще хватаясь за бок и чуть слышно стеная. Видно было, что ему в самом деле очень больно, и судорога, исказившая его лицо, невольно отразилась на лице царя.

– Ладно, ладно, хватит выть, – виновато велел Иван Васильевич. – Не девка, чай.

– Да я молчу, – обиделся Борис. – Дело-то пустяко…

Он не договорил, остановленный резким взмахом государевой руки. Нахмурясь, тот призывал к молчанию. Все притихли, насторожились – и враз услышали то, что раньше остальных уловил чуткий слух Ивана Васильевича: слабый стон, доносившийся из-под лавки.

Борис, забыв о боли, сдернул покрывавший лаву коврик, и стало видно, что это не простая скамья на ножках: под нее был приделан ларь, так что поверхность служила одновременно откидной крышкою, как у сундука. Отбросить ее было мгновенным делом, и мужчины, наклонившиеся над открывшимся вместилищем, разом издали сдавленный вздох, потому что в сундуке лежала обнаженная девушка.

* * *

Да, да, на ней и нитки не было, так что картина нарисовалась бы совершенно бесстыдная, когда б все тело и даже лицо девушки не оказалось целомудренно прикрыто распустившейся рыжей косой, настолько густой, что волосы окутывали тонкий стан, подобно плащу. Лишь кончики грудей раздвигали этот шелковистый покров, и все мужчины – опять же разом – подумали о том, что соски у нее необыкновенного королькового [94] цвета, а не коричневатые или розовые, как у большинства женщин.

94

Корольком в старину называли коралл.

– Что за… – выдохнул государь и осекся, узнав пригожую рыжуху, которую однажды сравнил с королевой Елизаветой и на которую с тех пор украдкой заглядывался. Раз или два она даже являлась к нему в грешных снах, которые довольно часто мучили его плоть, вынужденно подвергнутую затянувшемуся воздержанию. И сейчас государь онемел оттого, что во сне Аннушка была точь-в-точь такая белотелая и соблазнительная, как наяву. И соски ее были точно такими же – будто корольковые бусинки…

– Да ведь это придверница Аннушка! – недоверчиво промолвил Бельский. – Из чина государыни.

– И правда! – воскликнул до крайности изумленный Годунов. – Как же она сюда попала?

– Видать, не добром… – хриплым голосом протянул Иван Васильевич. Не выдержав жестокого искушения, он коснулся точеного белого плечика, ненароком приподняв шелковистую рыжую пелену, и первым увидел то, чего еще не замечали остальные: девушка была крепко связана по рукам и ногам, а изо рта торчала тряпка.

Государь тотчас ухватился за край и выдернул кляп. Аннушка глубоко, со всхлипом втянула в себя воздух, облизнула пересохшие губы, и при виде ее розового язычка Иван Васильевич покачнулся, словно от удара. Мгновенный позыв желания был настолько силен, что и в самом деле оказался сродни удару в пах. Он глухо, хрипло вздохнул и тут же смущенно закашлялся, постаравшись принять самый равнодушный вид.

– Вроде бы очухалась, бедняжка, – проговорил Годунов, сочувственно глядя на девушку, и Иван Васильевич ощутил жгучее желание убить его – немедленно, прямо сейчас, и не одного его, а в придачу Бельского, Якобса и Френчема – только за то, что они смотрят на Аннушку и видят ее прельстительную наготу. – Кто ее так? Слышишь, девонька? Кто тебя?

Она чуть заметно повозила головой по дну ящика. Ох, как заиграли рыжие волны, прикрывавшие ее тело, как замерцала между прядями белая плоть, – и Годунов, словно прочитав мысль государя, сорвал с себя ферязь и бросил в ларь, накрыв Аннушку с головой. Из-под тяжелой парчи послышался слабый голосок:

– Не ведаю… не ведаю! Налетели из-за угла, по голове ударили. Думала, задохнусь…

Слова прервались всхлипом, и у царя повлажнели глаза.

– Ты, дева, вот чего скажи, – выступил вперед громогласный Бельский. – Ссильничали тебя лиходеи али не тронули?

Сердце Ивана Васильевича пропустило один удар. Отчего-то было жизненно важно узнать, что чистота Аннушкина осталась неприкосновенная, что дивную прелесть ее белого тела не опоганила грубая плоть насильника.

– Нет! – выкрикнула она возмущенно. – Не тронули меня, Господом-Богом клянусь!