Гарем Ивана Грозного

«Поживем еще, пожалуй!» – подумал старый вояка – и не ошибся. Спустя месяц он и думать забыл о старых немочах, а также о том, как числил Бомелия во врагах. Ощущение молодой подвижности суставов было таким восхитительным, что князь счел необходимым самолично отправиться к государеву архиятеру и выразить ему свою благодарность. Было сделано и подношение соответствующее: о пристрастии дохтура Елисея к стеклянным иноземным изделиям знали все, а у Воротынского среди боевой добычи сыскались дивные италийские бокалы, захваченные когда-то крымчаками в разоренной Кафе Генуэзской. [92] Бомелий оценил степень благодарности Воротынского, и оба отличным образом отведали из этих бокалов фряжского винца, которое возвеселило их сердца и развязало языки.

92

Старинное название Феодосии.

Когда Воротынский только входил в дом, он заметил мелькнувшую в сенях девушку со скромно потупленными глазками и рыжеволосой головкой. Теперь, разнежившись в почете и радушии, счастливый тем, что, можно сказать, завел дружбу с могущественным и опасным Бомелием, князь Михаил Иванович позволил себе пошутить насчет молоденьких пригоженьких гостий, которые порою захаживают в дома холостяков.

Бомелий взглянул изумленно:

– О ком ты, сударь? Об Анхен, что ли?! Господи, да ведь это бедная сиротка, которая иногда заходит ко мне за добрым советом. Несчастное дитя! Отец ее, Василий Васильчиков, был храбрым воином… не столь храбрым, конечно, как ты, князь, однако же и он безмерно отличился при осаде Казани и взрыве Арской крепости. Слышал я, был он жестоко ранен, спасая жизнь некоему воеводе, однако, как это часто водится, оказался забыт в пылу сражения. Выжил чудом! Но силы его уже были подорваны. Скоро пришел ему конец, а вместе с ним и его семейству. Анхен пригрели в Немецкой слободе. Какая жалость, что тот воевода, который обязан жизнью ее отцу, ни разу не вспомнил о своем долге! Конечно, это все понятно: воин сей всецело посвятил себя сражениям и битвам, где ему помнить о такой малой малости, как жизнь бедной девицы! Однако известно, что слезы обиженных сирот отягощают чашу грехов наших. А утереть эти слезы никогда не поздно. Поверь, Михаил Иванович, если бы я узнал о том, что грех неблагодарности исправлен, это было бы мне самой драгоценной наградою.

Голос Бомелия звучал мягко, слова свои увещевательные он выговаривал чрезвычайно кругло и убедительно.

Воротынский едва не разинул рот от изумления. Он вовсе не считал столь большим грехом свою забывчивость. Сейчас с великим трудом припомнил ратника Ваську Васильчикова, который, как ошалелый, метнулся к воеводе и прикрыл его собой, а потом рухнул замертво. Спасибо ему, конечно, однако разве можно сравнить его ничтожную жизнь – и жизнь Михайлы Ивановича Воротынского, которого даже враги называют великим полководцем?

Однако благодетель Бомелий, похоже, смотрит на эту историю иначе…

Воротынский вовсе не был безголовой дубиною. Он умел понимать намеки, а потому нацепил на себя столь же задумчивую и печальную личину, какую вздел Бомелий, и пообещал непременно позаботиться о сироте, дать ей денег, что ли, а то и в дом принять. Вроде бы жена что-то такое говорила: прислуги в поварне недостает.

И тогда Бомелий, приветливо глядя прямо в глаза Воротынского, мягким, проникающим в самую душу голосом сказал, что подвиг Василия Васильчикова заслуживает куда большего. Дочь его достойна служить во дворце… а всем известно, что отказать просьбе знаменитого воеводы, только что поднявшегося с одра болезни и готового к новым сражениям с крымчаками, ни государь, ни государыня не смогут.

Разумеется, Воротынскому все это показалось странным. Однако совать своих людей в приближенные царю, царице или царевичам было делом совершенно обычным среди бояр и дворян. И Воротынский, который последние десять лет мотался между опалами и наградами как это самое в проруби, подумал, что очень здорово будет иметь свои глаза и уши поблизости к царице. Девчонка Васильчикова ноги ему станет целовать от благодарности!

Итак, царица Анна Алексеевна думала, что приобрела новую верную служанку. Воротынский не сомневался, что девчонка будет служить при дворе именно ему. Бомелий был убежден в том же самом – относительно себя. Годунов чаял верности себе. И только Анхен, Аннушка Васильчикова, знала, что признает над собою лишь одного господина, вернее, госпожу: себя. И служить при дворе она намеревалась одной себе. Но это следовало пока что держать в тайне.

ЗВЕЗДЫ НЕ ЛГУТ

Вот и настал час, о котором давно и настойчиво предупреждали звезды! И что теперь делать? Смириться пред их волею или попытаться обмануть судьбу?

Эта мысль первая мелькнула у архиятера Элизиуса Бомелиуса, когда он узнал страшную новость: гонец Ордена перехвачен в Новгороде.

Иисусе сладчайший, где угодно, только бы не там! Архиепископ новгородский Леонид был одним из тех, на кого отцы иезуиты смотрели с восторгом и умилением, как на лучшее произведение своих рук, Бомелий даже порою ревновал: он ежедневно и ежечасно находился в теснейшем общении с жестокосердым московским царем, подобно христианину, выходившему на арену, полную львов и тигров, и это воспринималось пославшими его как должное. А восторг перед Леонидом зиждется лишь на презренном металле. Тайный католик, тайный иезуит, архиепископ сей тайно переплавлял в Новгороде русское серебро и тайно чеканил деньги для польских и шведских королей.

Чудилось, только одно делал Леонид явно: предавался самому разнузданному пороку. На его подворье открыто обитали пятнадцать молодых и красивых женок – юродивых, кликуш, которые завывали на разные голоса, пророчествуя всякую всячину, от падения хвостатой звезды до падения государева дома. Последнее сулилось столь часто, что на это перестал обращать внимание даже царевич Иван, которому в последние годы был отдан под управление Новгород.

Архиепископ Леонид, вообще говоря, умел ладить с властью, это вам не Филипп Колычев; ну, а молодой Иван, который и сам был немалым распутником, никогда не ханжил благочестием ни по отношению к себе, ни по отношению к другим. Это государь уверен: что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, а Иван, относившийся к монашеству и его обетам с почтительным ужасом, мог понять мужскую природу, требовавшую своего и под клобуком, и в рясе. Правда, ходили слухи, что среди юродивых баб обретается даже и племянница архиепископа Наталья, которая всем сердцем и телом любит дядюшку, что отроки – прислужники Леонида – возведены им в особый чин спальников – хм, хм! – а еще при покоях держат двух-трех беленьких, чистеньких, молоденьких козочек, с которыми иногда тешит плоть сановитый распутник, однако поскольку с имений Леонида и монастырских новгородских угодий теперь доходы рекой текли в казну, Иван Иванович пока владыку не трогал.

Бомелий знал жестокий цинизм государева сына и наследника. Они с Леонидом были в этом смысле два сапога пара! Если Ивану было любо наблюдать за глубоким внутренним падением человека, которого притихшие после погрома новгородцы почитали своим духовным отцом, то сам Леонид, чудилось, нарочно переполнял чашу грехов своих, дабы испытать: сколько еще будет терпеть Господь, наблюдая за ним? Испепелит ли наконец молнией, как испепелил грешников в Содоме и Гоморре?

Впрочем, тот Бог, которого в результате долгих исканий (вернее, долгого торга за свою «бесценную», насквозь гнилую душу) обрел новгородский архиепископ, покровительствовал вовсе не смиренникам и скромникам. Это был покровитель бессердечных притворщиков, которые проповедовали заповеди Господни тупой черни, оставляя себе возможность поступать прямо противоположно… для вящей славы Божией, разумеется! Говоря короче, Леонид с потрохами продался отцам иезуитам, причем наслаждался своим ренегатством даже больше, чем наградами, которые получал из Вильно и Варшавы вполне регулярно, и лелеял мечту о тех временах, когда суровое, изжившее себя православие русское вынуждено будет потесниться, а потом и вовсе отступить под натиском истинной веры. А начнется путь ее по Руси с Новгорода…

Бомелий, лишь изредка, в особых, самых неотложных случаях и под покровом глубочайшей тайны общавшийся с архиепископом во время его наездов в столицу, иногда с брезгливым удовольствием размышлял, что до встречи с новгородским владыкою ему еще не приходилось видеть изменника в таком чистом, обнаженном, незамутненном виде. Разве что Курбский был под пару Леониду. Ну что же, в семье не без урода, как здесь говорят, и не стоит косоротиться и кичиться своим чистоплюйством: все, что на благо Ордену, на благо и Элизиусу Бомелиусу. Леонид был для него отныне своим. И вот чуть ли не на подворье этого «своего» перехвачен опасный гонец…

Услышав об этом, Бомелий в первое мгновение испытал отнюдь не страх – новость была слишком ошеломляющей, чтобы вульгарно испугаться, – а странное удовольствие от собственной прозорливости и предусмотрительности. Ведь принесла эту весть не кто иная, как Анхен, Аннушка Васильчикова, сенная девушка государыни. Как прав, Господи, как же прав оказался Бомелий, постаравшийся засунуть ее во дворец! Девчонка совершенно случайно подслушала донос Умного-Колычева Годунову, которому следовало немедля сообщить об этом самому государю. И тотчас же понеслась предупредить своего благодетеля – иначе она не называла герра Бомелия, прекрасно зная, кто именно заставил Воротынского вспомнить наконец о старинном долге. Да, Анхен отблагодарила благодетеля… отблагодарила с лихвой!

– В слободе знают? – спросил Бомелий, имея в виду, понятно, Немецкую слободу, и Анхен покачала головой: сие ей было неведомо.

Скорее всего нет, подумал лекарь, иначе оттуда уже прислали бы человека.

– Сбегаешь туда? Предупредишь Иоганна?

Девушка истово закивала, и на сердце Бомелия на одно мгновение стало тепло от этой жертвенной благодарности. Анхен многим рисковала сейчас: если люди Умного-Колычева схватят ее, девчонке не сносить головы… однако ничто, кроме собственной судьбы, уже не волновало Бомелия.