Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Я хотел было обрадоваться, но Тата честно добавила:

— А в двух вторых — меньше.

Я бы с удовольствием цитировал и собственные шутки, потому что изредка я что-то говорю, и все смеются. А над шуткой или надо мной — мне все равно. А так как мне записывать обычно лень, то все уходит в воздух или кто-то вспоминает без меня. Обычно это жуткая херня, и я бы ни за что такое не сказал, но утешаюсь, думая печально и возвышенно: каков Гете, таковы и Эккерманы. А бывают шутки, от которых явная выходит польза. Упасая, например, писательницу Дину Рубину от табачного дыма (у нее астма), я всем тихо говорю, что рядом с ней курить нельзя — она от дыма моментально беременеет. И теперь если кто-нибудь на пьянке машинально закуривает от нее неподалеку, то спохватывается, гасит сигарету, и такое у него лицо становится, как будто он уже подсчитывает алименты.

Или вот еще пример высокой пользы легкого отбреха. Как-то с той же Диной вышли мы из нашего Иерусалимского Общинного дома и присели на ступеньках лестницы, чтобы спокойно потрепаться о текучей и сумбурной жизни. Вдруг возник какой-то старикан (года на три меня помладше) чрезвычайно жантильного вида (если я верно понимаю это слово) и заверещал, что два таких юмориста не должны сидеть в пыли на лестнице, а должны выступить в каком-то клубе на организованном им вечере.

— Вы что-то спутали, — сказал я ему холодно и грустно, — я давно уже не юморист, я уже два года как пишу трагедию, и вот рассказываю из нее куски, и Дина плачет.

И старикан от сострадания ушел на цыпочках, а честная и человеколюбивая Дина меня стала было укорять, но я и ей ответил холодно, что пусть она мне будет благодарна: я ведь мог сказать, что она от ужаса уписалась, и старикан бы это всюду растрезвонил. Кстати, с той поры он на свои мероприятия уже меня не приглашает — очевидно, опасаясь, что я стану вслух читать трагедию.

А художник Миша Туровский рассказал мне подлинную маленькую трагедию. Как-то в Киеве молодые художники готовили свои работы для выставки, которую им обещали. Рисунки надо было остеклить, и позвали они к себе в мастерскую старого еврея-стекольщика с Подола, с рынка. Он принялся за работу, но его явно раздражали шумные споры молодых талантов (а таланты они были все, и уверяли в этом все друг друга), он заметно волновался, а потом не выдержал. А это, кстати, был тот год, когда все восторгались сказкой про советского героя Штирлица и с упоением смотрели каждую очередную серию фильма «Семнадцать мгновений весны». Старик оставил резанье стекла, надменно выпрямился и сказал:

— Вы, молодые люди, просто не знаете, с кем вы имеете дело. И хотя об этом еще рано говорить, я вам скажу. Перед вами — оберштурмбанфюрер СС Курт Варкман. Я всю войну проработал советским разведчиком в германском Генеральном штабе!

Все это он произнес, немилосердно картавя — не картавя даже, а просто начисто не выговаривая букву «р», да еще с невероятным местечковым акцентом. Художники невежливо заулыбались, и старик величественно добавил:

— Я понимаю, почему вы смеетесь, но по-немецки я не картавлю!

С особенным, естественно, удовольствием записываю я истории о евреях, ибо мы, по свету хлынув, много принесли нежданной радости всем собирателям психологически занятных баек. Так, в Италии американский консул некогда спросил молодую женщину, почему она так рвется именно в Америку, когда в Израиле уже давно живут ее сестра и мать. И женщина ответила прекрасно:

— Я с этими людьми не могу жить в одной стране!

А в Вашингтоне, заполняя во въездной анкете графу «религия», советский многоопытный клиент такую сделал запись: «Атеист с уклоном в иудаизм».

Там же в Америке один крупный некогда армейский политработник так рассказывал о своей пожизненной причастности к еврейству:

— Мы каждый день по вечерам читали Тору, а ближе к ночи каждый день моя жена пекла мацу.

О нашей, кстати, здешней израильской обездоленности в смысле запрещаемой еды — кошмарные в Америке гуляют слухи. Как-то в Чикаго на домашнем концерте молодая женщина меня спросила с явным вызовом:

— А если я хочу свинины? Что, я прямо так могу ее купить и съесть?

— Нет, — ответил я смиренно, — лучше ее все-таки сперва поджарить.

Смех раздался, но какой-то недоверчивый.

Много из того, что люди говорят и пишут, я на выступлениях использую, прокладывая этими байками стишки. Так мне пожилой один профессор рассказал: к ним в клинику в Москве однажды привезли больного с таким первичным диагнозом: «Ушиб мошонки о Каширское шоссе».

А на израильское наше радио как-то пришло письмо. Почтовый адрес радио такой: улица Леонардо да Винчи, два. А на конверте (и письмо дошло!) было написано: Микеланджело, три. И смех, который в зале поднимается, — высокая хвала неиссякаемой нашей способности смеяться, если кто-то поскользнулся. А когда такого номера не показали, возникает чувство грустное — как у одного из слушателей Зиновия Ефимовича Гердта, как-то написавшего ему в записке: «Не получил никакого удовольствия, кроме эстетического».

Чтоб не забыть. По Питеру среди старушек-богомолок уже года три-четыре шелушится некий слух (миф, ежели хотите) о невиданном явлении в Летнем саду. А на самом деле этот слух содержит нечто, бывшее на самом деле (что для слуха, как известно, редкость). У нас в Израиле в городе Назарете живет семья бывших питерцев, где мальчик лет пяти (теперь уже побольше) сохранил — хвала родителям! — свой русский язык, для пущего развития которого (и чтобы повидаться с бабушкой и дедом) был как-то на лето отправлен в город своего рождения. Гулять его пустили по Летнему саду, где увидел он, как на скамье сидит и плачет ветхая старушка. Мальчик по общительности нрава подошел к ней и спросил, о чем она так плачет. И старушка объяснила, что болеет, маленькая пенсия, и ту задерживают, и вообще на старости лет жить очень тяжко.

— Не плачь, бабушка, — сказал ей сердобольный мальчик, — ты еще поправишься, и пенсию пришлют, все будет хорошо.

— Спасибо тебе, милый, — растроганно произнесла старушка. — Сам-то ты откуда будешь, такой добрый и красивый?

Мальчик, надо сказать, был и вправду очень симпатичным образцом юного иудея: длинные золотистые локоны, голубые ясные глаза — не зря в наших краях когда-то долго жили северные рыцари-крестоносцы. И на вопрос, откуда он, мальчик ответил честно и прямо:

— Я из Назарета.

И старая старушка упала в обморок. Когда она очнулась, золотоволосого мальчика уже, естественно, не было. Так и возник этот правдивый миф.

Я лично, на источники какого-нибудь мифа натыкаясь, более испытываю грусть, чем радость, потому что горестная мысль — «ах, люди, люди» — делается от таких находок еще более пронзительной. Мне как-то в Киеве показали деревянное пасхальное яйцо, расписанное искусно и в весьма личностной манере. Объяснив, что стоит оно дорого, ибо так разрисовывает яйца некий старик-отшельник. Он ни с кем из православного мира не общается, живет укрыто, и никто, кроме привозчиков его искусства, никогда его не видел лично ни в России, ни на Украине. Это оказалось правдой, только чуть иного освещения. И год спустя в Нью-Йорке показали мне дом, где на шестом этаже одиноко проживает старый еврей, когда-то даже член Союза художников, который виртуозно и со страшной скоростью рисует эти яйца, за бесценок отдавая их лихим поставщикам, возящим их за океан совместно с мифом.

Когда разнесся всюду слух, что не сегодня завтра будут детей выращивать в пробирках, то посыпались во все журналы письма-просьбы от обездоленных природой женщин. И вроде бы грех смеяться над бедой, но одно из таких писем я давно уже храню и в памяти, и в блокноте: «Если есть искусственные зародыши хорошего качества и проросшие, то нельзя ли их завезти в аптеки города Пензы?» Вообще в те стародавние уже года дивные письма приходили в журнал «Здоровье» — это, кстати, был один из невиннейших видов самиздата, и клочки из этих писем становились иногда летучими фразами нашего общения. Я до сих пор один такой обрывок с радостью при случае произношу: «Я себя чувствую, но плохо».