Гать. Задержание
Шрифт:
— Андрей Петрович, — догнал его негромкий голос.
— Да…
— Андрей Петрович, вы не хотите своих детей на зимние каникулы в пионерлагерь отправить?
— Каких детей? — не понял Андрей, оборачиваясь. — Моих? Нет у меня никого…
— Наташенька, — захохотал сидящий за столом Игорь Егоров, — он у нас нецелованный! Нет у тебя подруги на примете, чтобы женить джигита?
— Хороши мужчины, — лукаво улыбаясь, включилась в игру Наташа, — а я что, не гожусь? Такую женщину не замечают…
— Наталья! — театрально падая на колени, завопил Игорь, — прошу руку… с журналом входящих документов!
Неожиданно дверь секретариата распахнулась и в комнату стремительно вошел Росляков. Он удивленно посмотрел на стоящего
— Кудряшов, зайди ко мне… А ты, Игорь, температуру меряй по утрам… По-моему, у тебя не все в порядке с вестибулярным аппаратом… — Полковник еле заметно улыбнулся. — Наташа, срочно передайте эти документы начальнику управления.
— Проходите, Кудряшов, не стесняйтесь… — бросил Росляков, распахивая дверь кабинета.
Он был среднего роста, круглолицый, редкие, с сильной проседью волосы зачесаны на пробор. Сбит плотно, крепко. Коричневый костюм сидит как влитой. На груди пять рядов орденских планок, справа — знак «Почетный чекист».
«Интересно, какой он в молодости был, — размышлял Андрей, незаметно разглядывая Рослякова, — если сейчас полон сил и энергии. Всю войну в тылу просидел… у гитлеровцев. Вот уж, наверное, порассказать может!»
— Ты чего? — покосился на Андрея полковник.
— Да так.
— Вот что, Андрей Петрович, вчера в приемную управления поступило заявление от гражданина Дорохова… — Росляков бросил взгляд на раскрытую тонкую папку. — Да… Дорохова. Вот ознакомься… Потом пригласи самого заявителя в побеседуй. Знаешь, личное общение может многое дать… Присмотрись.
Дверь приоткрылась, и в комнату боком втиснулся человек в распахнутом полушубке и нерешительно остановился на пороге.
— Можно?
— Да, да, проходите, пожалуйста.
— Благодарствую. — Человек сделал несколько шагов, тяжело припадая на правую ногу, и неловко, боком опустился на стул.
Не спеша осмотрелся, что-то обдумывая. Достал из полушубка платок: большой, белый в синий горошек, вытер лицо, громко высморкался. Еще раз посмотрел на Андрея, на зарешеченное окно и усмехнулся.
— Вы меня по моему заявлению вызвали?
— Да… Сначала давайте познакомимся. Меня зовут Андрей Петрович Кудряшов.
— Дорохов Василий Егорович.
— Василий Егорович, мне не особенно понятно ваше заявление… Вы просите разобраться в вашем деле, по ничего…
— Точно, — хрипло перебил Дорохов, — разобраться в моем деле… А то, значитца, как-то не того…
— Но вы не пишете ничего конкретного.
— Чего писать, когда сказать можно… — Дорохов сумрачно посмотрел на телефонный аппарат и ровным, без малейшего выражения голосом продолжил: — Житья мне нет… На свет смотреть тошно…
— Хорошо, Василий Егорович, расскажите суть дела.
— Дело это не простое… — Дорохов вздохнул и начал медленно рассказывать, то и дело поглядывая на окно. Его обветренное грубоватое лицо было непроницаемо, голос звучал глухо: — Значитца, так… Были мы колхозниками. Правление было в Гераньках — деревня такая, километрах в десяти от наших Ворожеек. Красная Армия мимо нас не проходила: дорог нет, кругом болота… Боев особых тоже не было. Погрохотало недалече и кончилось. Стороной, значитца, прошли… А через неделю и фашисты нагрянули на мотоциклах, человек эдак с полсотни. Пришли, по избам разместились, кое-какую скотину в расход пустили: там корову прирезали, тут поросенка забили, гусей и кур постреляли… Сход собрали и приказали продукты сдавать, старосту откуда-то привезли… Вот так… А директором школы в вашей деревне был Тимофей Смолягин. Из наших, из ворожейских. Кончил техникум учительский в городе и вернулся детишек учить. В тот самый день, как немцы пожаловали, он пропал, словно в воду канул. Догадывался я, что он в лес подался — Тимоха перед этим самым все про места наши расспрашивал. Что да как? Да как лучше туда пройти, а как здесь пробраться,
где речушка Марьинка начинается… Я в то время егерем в охотхозяйстве работал. В армию не взяли, — Дорохов похлопал по правой ноге, — на повале сосна на ногу упала. Хорошо еще место мокрое было — вдавило ногу в мох. Провалялся я в районной больнице, а как вышел, нога гнуться перестала: что-то в колено раздавило стволом-то, значитца. Так что в армию дорога мне заказана была — инвалид. Хорошо еще, что в лесничестве на это не посмотрели и разрешили работать… А может, и в лес меня Тимоха не взял поэтому, — неожиданно заметил он, — морока с таким, как я…А лес-то лучше меня никто в деревне не знал. Охотился я сызмальства, да и дед с отцом охотниками были. — Он замолчал, глядя куда-то поверх головы Андрея и беззвучно шевеля губами. — Однако время пришло, и стали партизаны фрицев потихонечку щупать. То обоз отобьют, то гать порубят, а по нашим местам это беда — болота опять же… Потом затихли… Фашисты тем временем наладились на Выселках торф добывать, раньше-то там торфоразработка была. Нагнали, значитца, туда пленных и начали потихонечку ковыряться… Так и жили. Однажды просыпаюсь я от выстрелов. Слышу, бухают на Выселках, автоматы строчат, винтарн ахают. Тимошкину-то фузею я сразу узнал — дедово ружьишко, двенадцатого калибра. Бьет, словно кобель с перепугу брешет. Всю ночь стреляли, а под утро стихло все… Дня через два узнаем, что партизаны ночью напали на немцев, которые на Выселках обосновались и человек десять из охраны положили… Наехало тогда фрицев страсть как много, похватали стариков, баб, да и постреляли за деревней на выгоне. Шестнадцать человек загубили, а потом сказали: «Еще будут бандиты появляться — каждого второго расстреляем!»
Дальше — хуже. Нагнали полицаев из Ворожеек, и стали те по дворам ходить, выспрашивать. Наши-то, вестимо, помалкивают. Говорят, что в армии мужики, а кто пропал без вести… А отряд с тех самых пор словно сгинул. С год прошло, а то и боле, когда стучится ко мне ночью кто-то. Я жил в лесу, до деревни с версту было… Подошел к двери, спрашиваю, кто, дескать, стучится. Слышу шепот: «Открой, Василий, я это — Тимофей». Открываю. Стоит на пороге Тимоха, ободранный весь, голова перевязана, на шее автомат немецкий.
— Есть кто в избе?
— Никого, — говорю, — Варвара в Ворожейках у тещи осталась, один я.
Прошел он в избу, разделся. Накормил я его, напоил чаем. С собой собрал, что в избе было. Соснул Тимоха часа три, потом встал и говорит:
— Я, Василий, к тебе не только за этим пришел… Разговор есть. Знаю я тебя давно, поэтому и откроюсь, не таясь… Нужен мне человек свой в Ворожейках. Позарез нужен… Да такой, чтобы с ним встречаться ладно было… Окромя тебя, нет никого. Живешь ты в лесу, человек покалеченный, значит, в партизанах состоять не можешь, так что немцы тебя не заподозрят. Помоги, брат, больше некому.
Согласился я не сразу, честно говорю. Уж больно мне обидно было, что он меня в отряд не взял. — Дорохов вытащил из пачки папиросу, вопросительно посмотрел на Андрея, закурил, смачно затягиваясь. — Да… не соглашался я… Говорил, что не под силу мне, что, дескать, калека… А сам думаю: «Как на охоту, так, Васька, отведи, а как в отряд немаков бить, так погоди! Попроси ужотко, попроси…» Потом согласился, конечно: куда они без меня в болоте-то!
— Пойдешь завтра к фашистам, — говорит Тимоха, — и попросишься лесничим на Радоницкие болота. Скажешь, что не емши сидишь или что-то другое — тебе виднее. Они на это должны пойти — им тоже нужен человек в сторожке… Будешь приглядываться, присматриваться. Знать о том, что ты наш человек, никто, окромя меня, не будет, а ты тоже вида не показывай — беду накличешь. Ежели немцы к тебе нагрянут, на трубу сторожки поставь горшок, ну как в деревне делают, чтобы дождь трубу не заливал, а я из бинокля увижу… А встречаться будем у озерца, которое справа от тропы начинается, около кривой березы. Понял?