Гать. Задержание

— Не уйдешь… — Сонин выстрелил.

Лозовой дернулся и, прижимая руки к голове, стал медленно оседать в воду, поворачиваясь, словно желая посмотреть в лицо стрелявшего.

Сонин, покачиваясь, вошел в землянку.

— Командир, командир…

Глаза Смолягина раскрылись.

— Уходи, парень… слышишь, уходи… Я приказываю. Передашь все нашим… Должен дойти… — Голова его откинулась.

Сонин подобрал с земли автомат. Еще раз оглядел покрытый дымом островок и тяжело направился к воде.

— Нашла меня Груня. Мы долго отсиживались в избушке ее мужа, потом, когда пришли передовые части, Груня устроила меня в госпиталь. Ранения были тяжелые, хуже всего, что началась гангрена. Я попросил, чтобы ко мне привели контрразведчиков… Прямо в госпитале я продиктовал все… Все, что помнил, что долгими ночами заучивал наизусть…

— Мы нашли, Юрий Иванович, ваши показания… Смущает только одно — почему там не оказалось сведений о Лозовом?

— Думал, убит… Неужели я промахнулся? Век себе не прощу!

— Не казните себя… Мы не промахнемся!

— Я должен рассказать все.

Если накрыться с головой тряпьем и долго дышать тяжелым воздухом, то покажется, что вроде стало теплее. Ватная истома растекается по измученному телу, кажется, что падаешь в какое-то приятное забытье, и хочется спать, но мозг не дает заснуть, он кричит, он не хочет отдыхать, как того требует онемевшее от усталости тело. А спать нельзя, побег должен быть ночью — так решили все. Их было трое, все трое попали в плен под Москвой, все были из одного полка. Двое были рядовыми, а третий — лейтенант, командир взвода. Все трое попали в плен ранеными: лейтенант контуженный, те двое — один в ногу, другой в голову. Ночью, не сговариваясь, они легли вместе. Лейтенант шептал так тихо, что сам не слышал своего голоса, а они слышали — они хотели его слышать.

— За сараем в проволоке дыра… Там сегодня парня какого-то застрелили… Он, когда падал, порвал ряд проволоки… Можно проползти.

Ползли так, чтобы перед лицом постоянно были ноги переднего. Лейтенант полез первым. Он долго нащупывал обрыв, потом приготовленным клоком шинели осторожно взял нижний ряд колючки и стал аккуратно навертывать на верхний… Получилось. Он буквально вжимал свое тело в грязь, осторожно проползая под проволокой.

Потом он ждал, когда выползут товарищи… Они лежали рядом, не веря в удачу и боясь шевельнуться. Потом отползли дальше, встали и, шатаясь на негнущихся ногах, приседая на каждом шагу, побежали… Бежали долго, а, может, и недолго, бежали, пока не запыхались и без сил повалились на затвердевшую от первых заморозков землю. Сколько лежали, не помнили. Вскочили, услыхав над собой голос:

— Устали, голубчики вы мои ненаглядные, притомились…

Безумными глазами смотрели они на окружающих их немецких солдат и человека, мягко им улыбающегося. Человек с тонкой, прямо-таки осиной талией и узким лицом не спеша подошел к ним и так же не спеша достал «парабеллум». Он медленно прицелился и выстрелил, продолжая улыбаться. Потом еще раз. Подошел к лейтенанту и негромко произнес:

— Вставай, голубок, считай, что сегодня тебе крепко повезло!

В лагере лейтенанта не били, его провели по плацу и отвели в баню, вымыли. Когда он вышел в предбанник, на стуле лежала немецкая солдатская одежда без знаков различия. Приказали надеть — надел… Кивнули на дверь — толкнул и вышел… И отпрянул: огромной буквой П вокруг крыльца, на котором он стоял, был выстроен весь лагерь. Рядом с ним стоял тот же улыбающийся человек. Он ласково положил ему руку на плечо и громко выкрикнул:

— Военнопленные, сегодня два ваших товарища пытались бежать. Наш друг, бывший лейтенант Красной Армии, помог нам и предупредил побег. Эти люди, нарушившие установленный порядок, расстреляны, а наш друг будет вознагражден. — Он протянул лейтенанту, онемевшему от этих слов, пачку сигарет.

Лейтенант почти физически почувствовал ненависть пленных, как плевок в лицо предателю. Он пошатнулся, схватившись за перила, хотел что-то крикнуть, но почувствовал страшную боль в позвоночнике и остолбенел, не имея возможности перевести дыхание. Один из фашистских солдат взял его за плечи и буквально внес в дом.

В большой светлой комнате за письменным столом сидел тонкий, словно хлыст, мужчина и насмешливо рассматривал тяжело дышавшего лейтенанта.

— Познакомимся, лейтенант… — Хлыст полистал тонкую папку бумаг на столе. — Сонин Юрий Иванович, одна тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения, выпускник Московского архитектурного института… Окончил ускоренные курсы пехотных командиров, командир взвода, комсомолец… Знаете ли, Юрий Иванович, — голос Хлыста стал задумчивым, — по приказу немецкого командования все коммунисты и комсомольцы расстреливаются сразу на месте…

— Стреляй, гад! — хрипло выкрикнул лейтенант. — Стреляй!

— Ох, Юрий Иванович, — поморщился Хлыст, — к чему такая истерика? Вы еще рваните рубашку на груди, как пьяный матрос! Вы же интеллигентный человек. Тем более, что вы теперь сотрудник победоносной немецкой армии…

— Что?

— А то, — Хлыст насмешливо посмотрел на лейтенанта, — что те пять тысяч человек на улице уверены, что вы предатель… Кроме этого, мы сделаем еще вот такую вещь. Будем вас водить по баракам и каждого, кто на вас посмотрит или вы на кого, будем расстреливать… Через пару дней весь лагерь будет знать, что вы агент немецкой тайной полиции… А через своих людей среди заключенных мы эту легенду подтвердим… Что, не ясно? Все ясно… Отлично!

Он посмотрел на задыхающегося от бессильной ярости лейтенанта.

— Отсюда вы уедете в школу, где вас научат работать на рации, вести разведку и совершать диверсии… и многому полезному… Так что, дорогой вы наш Юрий Иванович, придется вам еще один семестр окончить… и выполнить задание в тылу Красной Армии.

Через пару дней на руки Сонину надели наручники, посадили в машину и долго везли. Сколько прошло времени, он не знал, но по тому, как хотелось есть, понял, что прошло не менее пяти часов. Наконец машина остановилась. Дверцы распахнулись, и Сонин выпрыгнул на землю. С него сняли наручники и повели в двухэтажный каменный дом. В комнате за письменным столом сидел гестаповец в форме и что-то писал. Он мельком взглянул на него и продолжал писать. Так прошло минут сорок. Неожиданно гестаповец отложил ручку в сторону и посмотрел на него:

— Встать! — негромко приказал он.

Сонин продолжал сидеть.

Гестаповец вышел из-за стола, подошел к Сонину и, взяв его за плечи, поднял, немного постоял, рассматривая хмурое лицо Сонина, и неожиданно, резко развернувшись, со страшной силой ударил его каблуком под сердце. Сонин, даже не охнув, мешком осел на пол. Лицо его почернело, из угла рта показалась струйка крови.

— Герой… — презрительно проговорил фашист и позвонил по телефону. — Что это ты мне за дерьмо прислал? — спросил он и поморщился. — Ладно, зайди…

Дверь открылась и в комнату вошел Хлыст.

— Этот ничего еще… молокосос. Больше ничего из материала не было… А этот пойдет… Все переживал, что его предателем считают… На этом его и надо обрабатывать. Для школы, как агент, он находка… Рисует… Знает военное дело. Мы его поучим, потом куда-нибудь пристроим… Он от нас никуда не денется… А то, что он нас ненавидит, это не от убеждений, боится он. Я его понял… Он при допросе мигал у меня часто — боится, что бить будут. Боли боится и оскорбления боится. Этот на нас поработает… Трус — тот же зверь! От страха будет зубами грызть кого угодно… Лейтенанта поселили в комнате вместе с парнем среднего роста, курчавым и улыбчивым. Казалось, что ничто в жизни не может вывести его из прекрасного настроения. Когда лейтенант вошел, парень спал, но ему показалось, что из-под опущенных ресниц на него уставился тяжелый изучающий взгляд. Сонин положил немудреные пожитки на свою кровать, осмотрелся. Узкая, длинная комната с небольшим окном в торцевой части, две кровати напротив друг друга. Между ними тумбочка, табуретка. В углу рукомойник с тазом, рядом на гвозде полотенце. Запора в комнате нет, в двери на скорую руку сделан глазок.