Гауляйтер и еврейка

Вернувшись к себе, он нашел на письменном столе телеграмму от Кристы. «Возвращаемся шестого мая. Помните, что нам предстоит большой разговор», — телеграфировала она.

Телеграмма опьянила его. Он, как гимназист, покрывал ее страстными поцелуями. Криста тоже думала о предстоящем разговоре!

Он открыл окно и долго смотрел в темную ночь. На небе была видна только одна большая звезда. Звезда Кристы! Воистину он достиг сейчас вершины своей жизни.

От счастья Фабиан не мог заснуть; он спустился в ресторан и заказал бутылку шампанского. Росмайер только что проводил последних посетителей. Вид у него был довольный. Фабиан пригласил хозяина распить с ним шампанского.

— Я получил добрые вести по телеграфу, — весело сказал он, — выпейте со мною, Росмайер.

Хозяин гостиницы сел и пригладил жидкие волосы, закрывавшие шишки на его голове.

— Благодарю, — сказал он.

— Вы сегодня, я вижу, в превосходном настроении, Росмайер? Он наконец заплатил по счетам?

Ресторатор покачал головой.

— Нет, он все еще не заплатил, а уже подходит время платить проценты по закладным. Но меня это теперь не тревожит.

— Вот видите, что я вам говорил!

— Я стал смотреть на все с иной, возвышенной точки зрения, как вы мне и советовали, — продолжал Росмайер. — Ведь дело и правда идет о вещах куда более значительных. А кроме того, банки дают мне сколько угодно денег, и ротмистр Мен запросил, не хочу ли я приобрести гостиницы в Карлсбаде и Мариенбаде.

— В Карлсбаде и Мариенбаде?

— Да, все гостиницы, принадлежащие евреям, будут конфискованы. Я собираюсь съездить туда на будущей неделе и привезти себе десяток-другой ящиков с серебром и хрусталем. Гауляйтер выдаст мне соответствующее разрешение. Вы же знаете, что за последние годы у меня перебито и украдено много посуды.

IX

Апрель быстро близился к концу, и в городе уже начались приготовления к Первому мая. Первое мая, издавна праздновавшееся рабочими, теперь было превращено в торжественный праздник национал-социалистской партии.

Рестораны и гостиницы были открыты до поздней ночи, и уже с вечера, в канун праздника, на некоторых домах вывесили флаги. Утром же этого большого дня весь город был усеян флагами со свастикой? На Вильгельмштрассе флаги свешивались буквально из каждого окна. Многие из них были так длинны, что доходили до самого тротуара, например флаг, вывешенный из окна советника юстиции Швабаха. Блоквартам [8] было приказано смотреть в оба и доносить о тех, кто не вывесил флага. А кому же охота попасть в черный список! Все окна конторы Фабиана также были украшены небольшими флагами.

8

Блокварт — в гитлеровском государстве лицо, ответственное за один жилой квартал. Осуществлял функции шпиона и соглядатая.

Утром пораженные горожане увидели целые стены флагов — символ безусловной победы национал-социалистской партии. Иные удивленно качали головами. В конце концов, качать головой никому не возбранялось, хотя, конечно, лучше было делать это не слишком явно. По улицам шныряли сотни шпиков. Качание головой могло выражать радостное сочувствие всему происходящему, а могло выражать и скорбь о несчастной Германии.

В городе гремели марши, они неслись из всех улиц, из всех переулков. Из домов поспешно выходили нацисты в коричневых и черных рубашках; пожилые люди гордо красовались в партийных мундирах. Тут были судьи и профессора, чиновники и учителя — и все в форменной одежде. Да, что и говорить, это был большой день для партии. Из переулков шли отряды Союза гитлеровской молодежи в коричневых рубашках; у многих за поясом торчали кинжалы. В голове каждого отряда плыло небольшое знамя со свастикой. Молодежь пела, и звуки молодых, свежих голосов разносились по всему городу. «Сегодня Германия — наша, а завтра, завтра весь мир», — пели они, и еще множество других песен оглашало воздух. Навстречу им шли отряды молодых девушек в синих юбочках; девушки тоже несли знамена со свастикой. Они весело щебетали и время от времени затягивали песню. Пусть весь мир видит, что им хорошо живется под сенью флага со свастикой и что они дочери народа, любящего музыку. Разве вожаки национал-социалистов не твердили постоянно, что немецкий народ дал миру Моцарта и Бетховена?

Время от времени на Вильгельмштрассе появлялись — в одиночку или небольшими группами — бегуны; толпа глядела на них и расступалась, пропуская их. Бегуны обливались потом, рубашки на них были насквозь мокрые, на плечах они тащили тяжелые ранцы. Это были члены спортивного союза «Победители», предпринявшие по случаю Первого мая марш с походной выкладкой. До Вильгельмштрассе они пробежали уже двадцать километров с тяжелыми ранцами на плечах и теперь, обессиленные, с остекленевшими глазами, устремились на площадь Ратуши, где их уже дожидался Таубенхауз с большим серебряным кубком.

Вот прошел духовой оркестр, шумно и победоносно играющий новый марш. За ним следовали три отряда коричневорубашечников. Топот ног, обутых в тяжелые сапоги, наполнил Вильгельмштрассе. Последний отряд сильных, мускулистых парней вел приземистый человек с оттопыренными, красными ушами, которые бросались в глаза уже издалека. Это был штурмфюрер Хабихт. Его отряд выглядел самым удалым. Если эти парни полезут в драку, — берегись! Над колоннами развевались знамена со свастикой, толпа как положено становилась во фронт, мужчины снимали шляпы и в знак приветствия вытягивали вверх руки.

Но вот затрещали барабаны, марширующие загорланили песни. Потом пение стало стихать вдали.

Колонны направлялись к ученому плацу, где их ждал гауляйтер. Туда стекались все: рабочие завода Шелльхаммеров, рабочие и работницы ткацких фабрик, вагоностроительных и котельных предприятий, служащие универсальных магазинов, контор — все, все.

Им велели слушать речь гауляйтера, и они подчинились, чтобы продемонстрировать свою приверженность партии. У тех, кто надеялся увильнуть, ничего не вышло: когда они собирались в колонны и когда расходились по домам, их имена проверялись по спискам. Не говоря уж о том, что улицы кишели шпиками и наблюдателями, никто не знал, не донесет ли на него подручный, работающий вместе с ним за токарным станком, или красивая кассирша из универсального магазина.

Фабиан оделся очень тщательно. Впервые он принимал участие в официальном празднестве в качестве крупного должностного лица. Новая фуражка обер-штурмфюрера с ярко-красным околышем была просто великолепна и очень шла ему. Свои старые, внушительно скрипевшие сапоги он счел слишком топорными и заменил их более элегантными, из тонкой лакированной кожи.

Хотя погода была неустойчивая и с обложенного тучами неба время от времени падали капли дождя, Фабиан поехал по городу в открытой машине. Он сидел в небрежной позе, предоставляя прохожим любоваться своей особой. Когда с ним здоровались, он дружески, любезно и даже чуть-чуть снисходительно подымал руку. «Людям нужно кем-то восхищаться, на кого-то смотреть снизу вверх. Есть, конечно, и такие, которые предпочитают смотреть сверху вниз, я, например, но об этом нельзя, говорить вслух», — думал Фабиан. На Вильгельмштрассе он приказал шоферу ехать медленнее, чтобы посмотреть, как выглядит в праздник эта торговая улица. Многие магазины были украшены цветами и знаменами, портретами и бюстами фюрера. Особенно выделялся своим убранством магазин ювелира Николаи: лавровые деревца обрамляли большой знак свастики, составленный из белых и красных роз.

«Старина Швабах, как всегда, хочет перещеголять всех нас», — подумал Фабиан, увидев огромный флаг, свисавший на тротуар с балкона Швабаха.

Неистовое «хайль» докатилось до него с учебного плаца. Гауляйтер только что взошел на трибуну. Смещавшись с толпой адъютантов, штурмфюреров, обер-штурмфюреров, штандартенфюреров, Фабиан слушал выступление гауляйтера и минутами с трудом подавлял улыбку. Он хорошо знал эту речь, так как сам сочинил ее. Румпф попросил его об этом, когда они играли в бильярд в Айнштеттене.

— Государство без колоний не может стать великим государством! — надрывался гауляйтер. — Оно подобно городу, окруженному пустыней, а не садами, полями и перелесками. Мы восхищаемся государствами, которые силой завоевывают колонии там, где это еще возможно! Мы восхищаемся Италией Муссолини!

Фабиан одобрительно кивнул, это были его слова и его мнение.

Гауляйтер казался теперь в свете солнца еще более багровым, чем обычно, а минутами был красен, как рак. Время от времени он начинал буквально неистовствовать на маленькой трибуне, украшенной свастикой и лавровыми деревцами. Бросался из стороны в сторону, подпрыгивая, и один раз так хватил кулаком по кафедре, что стук разнесся по всей площади и записи гауляйтера полетели в воздух. Фогельсбергер тотчас же подскочил к нему и быстро собрал рассыпавшиеся листки.