Гауптвахта
Шрифт:
Старший по камере, рядовой Кац, сидит, опершись спиною о стол. Это не так удобно, но зато безопасно: чуть только ключ в двери начнёт проворачиваться — вскочил и готово! Кац, он хотя и стройбатовец, но внешность имеет далеко не пролетарскую. Родом он из очень порядочной и обеспеченной семьи, играет на музыкальных инструментах, носит очки и обладает приятным, мелодичным голосом. Чёрные волосы, большие чёрные глаза.
И последний обитатель камеры номер семь — это рядовой Аркадьев. Он из авиации. Голубоглазый блондин с узким продолговатым лицом и невероятно горбатым носом, который устало висит над столом. Владелец носа настолько неприспособлен
Полуботок закончил осмотр, длившийся не более одной минуты. Сидит на своей табуретке и, не зная, куда девать спину, машинально прислоняет её к стене.
Злотников, видя это, лишь усмехается.
Косов тоже видит это, но реагирует по-другому:
— Осторожно, парень! Спину замараешь побелкой, а за это — срок добавляют!
Полуботок принимает замечание к сведению и садится в прежнее положение. И сидит так рядом со Злотниковым, удобно упёршим спину в металлический корпус тёплой печки.
Камера номер семь.
Злотников равнодушно спрашивает у гостя:
— Какой у тебя срок?
— Десять суток. От имени командира полка.
В камере при этих словах наступает оживление.
Косов изумляется:
— Сколько сажусь на губвахту, а никогда ещё не был в такой компании!
— В какой компании? — не понимает Полуботок.
— Так ведь выходит, что здесь у нас — у каждого по десять суток! Вот так совпадение!
Злотников хохочет:
— В эту камеру посадили самых отъявленных негодяев! Специально собрали в одном месте!
Кац не согласен с такою оценкой событий:
— Ну почему ты так говоришь: негодяи? Просто каждый из нас имел несчастье попасть в немилость своему командиру части…
Злотников дико ржёт:
— Камера несчастных!
Кац же продолжает развивать свою идею:
— А вот если бы мы прогневили командира роты, а не командира части, то и получили бы всего по трое суток. Просто это такая шкала существует: командир дивизии даёт пятнадцать суток, командир полка — десять, командир батальона — пять, командир роты — три. И мы все оказались в этой шкале, так сказать, на одном делении. Судите сами: вот я, например…
Злотников раздражённо отмахивается:
— Что ТЫ? Ну что такое ТЫ? Заткнись! Тебя здесь никто не спрашивает!
Старший по камере рядовой Кац мигом затыкается.
— Эх, братва! — продолжает Злотников. — Вот то ли дело Я! На сегодняшний день я уже насидел в общей сложности девяносто пять суток на гауптвахте!
— Как девяносто пять?.. — Полуботок просто отказывается верить своим ушам. — Так ведь, сколько я тебя помню… Насколько я тебя знаю… Ты ведь всегда был тише воды, ниже травы…
— А сколько ты меня знаешь-то? Мы с тобой были вместе только в первые два месяца службы, а с тех пор многое изменилось… Я ведь тогда, в начале, думал, как и все: отслужу, мол, и домой поеду, в свою родную деревню, к своей родной бабке…
— Болеет до сих пор?
— Болеет, болеет. Она, как я в армию ушёл, всё время теперь болеет. Одна осталась — ни за водой сходить некому, ни дров наколоть… Меня в армию призвали незаконно! И вот теперь я здесь, а она там — одна на целом свете! И я теперь вижу: ни к какой бабке я уже никогда не поеду.
— Ну и ну! Бабка тебе отца и мать заменила, а ты к ней возвращаться не хочешь?
— Да при чём здесь «хочешь» или «не хочешь»? — Злотников вдруг замолкает — насупленно, злобно. —
Дело на меня сейчас шьют. Хотят мне все пятнадцать лет вкатать. Я, конечно, тоже могу кое-что сделать, но в любом случае, хоть так, хоть так бабусю я свою уже никогда не увижу.В камере при этом наступает тягостное молчание. Видимо, её обитатели уже что-то такое знают или о чём-то догадываются.
— А может быть, ещё и увижу… Вот выкручусь и увижу… Ну а нет, так и нет. Кроме моей родной Смоленской области, есть ведь ещё и другие хорошие места. Урал, например. А там — леса, там — горы… — Переходит на шёпот и говорит так, что слышно одному только Полуботку: — Есть там у меня кое-какие знакомые. Залягу на дно и носа никуда не буду высовывать, а то ведь опять чего-нибудь натворю. Я в последнее время буйным почему-то стал.
— Странно, — говорит Полуботок. — Я бы никогда не подумал о тебе…
Вполголоса, лишь одному Полуботку, Злотников говорит:
— Это я в тринадцатый раз на губу загремел. Не люблю я этой цифры — «тринадцать». В прошлый раз насилу из-под суда ушёл, а теперь…
— Так ты что? Уже под следствием?
— Нет. Был бы под следствием, сидел бы в особой камере, а не в этой. Это меня так просто посадили. Думают пока, что со мной делать… У меня ведь в штабе есть кое-какие связи… Ну и я тоже — думаю. А если почувствую, что дело дойдёт до суда, то… — присвистнув, он делает неопределённый и пока ещё непонятный жест куда-то в сторону. — Урал — недалеко.
Полуботок внимательно смотрит на него.
Камера номер семь.
Лисицын заливается мелким, судорожным хихиканьем:
— Салажня… хи-хи… все вы — салажня по сравнению со мной! Хи-хи-хи!..
Злотников лениво поворачивает в его сторону свою тяжёлую голову:
— Чего ты там голос подаёшь?
— И ты — тоже! И ты — салага передо мной! Хи-хи!..
Злотников сообщает Полуботку, почти как равному, доверительную информацию:
— Вот же щенок! Знает ведь, что я его бить не буду. — Снова оглядывается на Лисицына, говорит ему, как нашкодившему любимчику:
— Ты, паскуда вонючая! Чего ты там болтаешь? Ну-ка повтори, сука!
— И повторю! Хоть ты и прослужил, сколько и я, а что твои девяносто пять суток? Ну что? Молчал бы уж! Я тут сейчас подсчитал, ну так у меня уже сто пятьдесят суток выходит! И всего-то в десять заходов!
— Как же это ты? — спрашивает Полуботок. — Поделись опытом.
Лисицын хихикает в ответ. Многозначительно вскидывает брови кверху:
— А уметь надо!
Косов вмешивается:
— А вот как: ему, к примеру, дали трое суток, а он здесь, на губе, обязательно сотворит какую-нибудь пакость, вот и получает за это добавочку. Вот так и на этот раз: командир нашей части дал ему десять суток, ну а начальник губвахты видит, что для такого идиота десяти суток мало, вот и растянул ему срок.
Лисицын благодушно и многозначительно кивает, дескать, болтай, болтай, а самое-то главное — впереди!
— Ничего! Завтра ему придётся отпустить меня. Хошь, не хошь, а отпускай — больше двадцати восьми суток — на губе держать не положено. Закон есть такой, я знаю.
В разговор вступает Бурханов — большой знаток законов:
— Это — точняк, ребята! В один заход больше двадцати восьми суток — не положено! Точняк, говорю я вам!
Лисицын продолжает:
— Вот завтра освобожусь и-и-и… Ох, и разгуляюсь же! Бабы у меня — стонать будут! Стонать и визжать!