Газета Завтра 816 (80 2009)

Андрей ФУРСОВ.

Я бы хотел высказать свое мнение относительно прохановского романа - вернее, просто изложить те три концепции, к обдумыванию которых он меня подтолкнул. Когда я читал "Виртуоза", я подумал: а почему, собственно, у нас такая сверхразложившаяся верхушка? В романе распад показан очень ярко. Я думаю, что сверхразложение нынешней постсоветской верхушки - это результат наложения нескольких процессов. Первый процесс - это логика разложения советской верхушки в 70-е годы, второе - это способ обретения богатства и власти в 90-е годы, а третий процесс - это то, что связано с нашей интеграцией в мировую систему. Я думаю, что в конце XX века мировая верхушка переживает вторую мутацию. Первая мутация была в конце XIX века сразу после смерти королевы Виктории, когда европейская аристократия, в результате нескольких переговорных встреч, приняла решение, что можно вступать в браки с представителями финансового капитала, даже если они евреи. И началось очень быстрое сращивание европейской аристократии и финансовой верхушки. Я думаю, что в конце ХХ века происходит очередная мутация, но только здесь уже идет сращение финансово-аристократического блока с криминальным. Процесс этот идет во всех странах мира. В этом отношении криминальный распад нашей верхушки идет по тому же сценарию, что и во всех странах мира. Интеграция позднего Советского Союза и постперестроечной России в мировую криминальную систему, безусловно, обогнала интеграцию в легальную систему. Есть еще один политэкономический процесс, который очень многое объясняет в нашей ситуации. Это соотношение двух скучных процессов - первоначальное накопление капиталов и капиталистическое производство. В Европе эти два процесса были диахронными, и первоначальное накопление капитала, то есть передел собственности, не имело к капитализму никакого отношения. Он создает для него фундамент, расчищает площадку. А на периферии, полупериферии и у нас в 90-е эти два процесса сосуществовали. Первоначальное накопление постоянно подсекает капиталистическое производство и блокирует его. То есть здесь не только капиталистическое общество не может нормально возникнуть, но здесь вообще не может возникнуть нормальное общество, нормальная система. Здесь существует процесс самовоспроизводящегося разложения. И образующий элемент как раз верхушка, с ее моральным разложением. Единственной организующей единицей подобной дезорганизации может быть клан. Социальное время распадается, нет единого времени. Эти люди живут вне времени. Вторая вещь частная, мне она показалась интересной. Роман подтолкнул меня к ней не на уровне понятий, а на уровне эмоций. "Нулевые" - это последняя самоотрицающая фаза коммунистического порядка. Это передел коммунистического порядка, это его отрицание. И в этом отношении "нулевые" очень похожи на пореформенную Россию, потому что пореформенная Россия - это была, безусловно, фаза самоотрицания самодержавия. Если внимательно прочесть одну из лучших книг ХХ века - это воспоминания старшего Врангеля, от отмены крепостного права до начала большевиков, то так, как он описывает Россию конца XIX начала XX века, он прямо там пишет - олигархизация власти. Власть становится совокупной с олигархами. И начинает вместе с буржуазией грабить население. Таких вообще случаев в русской истории было два. Это конец XIX-начало ХХ века, и конец ХХ-начало ХХI века. Во всех других случаях власть, то есть то, что мы называем государством, очень внимательно следило за аппетитом правящей верхушки. Не потому что она очень любила население, а потому что сверхэксплуатация нарушала порядок. И последнее, самое интересное для меня, - это метаистория. Когда я читал роман, я подумал, почему в русской истории так много метаистории, почему так много происходит вещей, которые в саму историю и не укладываются. Александр Андреевич говорил, что метаистория - это вещь внеземная. А я подумал, можно ли дать земное объяснение, социо-историческое - собственно метаистории в целом и метаистории отечественной в частности. Да, такое объяснение можно дать, если выйти за рамки социальных систем. Помимо систем, в истории есть субъекты. История - это взаимодействие субъекта и системы. Метаисторичность - это доминирование субъекта над системой. В каких ситуациях субъект выходит на первый план? Первое - это слом систем - революция. Здесь необходимость и случайность уравновешиваются, системы попадают в точку бифуркации. Второй момент - это когда в обществе слабо выражена системная характеристика. Когда нет или мало институтов - это как раз наш случай. Что такое русская власть? Это автосубъект, субъект сам по себе, который не пускает других субъектов. И эта власть плохо институализирована. Как только у этой власти возникают проблемы, она тотчас же собирает чрезвычайные комиссии. Опричнина, петровская гвардия, и так далее. Теперь, если посмотреть вообще на ход русской истории, то есть сравнивать самодержавие и коммунистический порядок, то там проигрываются несколько фаз (при коммунистическом режиме несколько быстрее): смута, демонархия (это Иван Грозный, Петр Первый, Сталин, это жесткая власть, практически не институализированная, с опорой на разные слои народа) и оттепель (Елизавета, Екатерина, Хрущев). Бывают попытки возврата (Павел, Андропов). Я понимаю, что подобные аналогии носят поверхностный характер, но они, как мне кажется, имеют определенный смысл. За оттепелью идет застой (Николай Первый, Брежнев), а затем начинается новая смута.

В 1880-е годы журналисты употребляли термин "смута" по отношению к тем временам. Смута действительно длилась с 1861 до 1929-го года. Смута и демонархия - это полный разгул субъектности. Если мы посмотрим на русскую историю, то треть или половину русской истории составляют, в отличие от западной и восточной истории, как раз разгул так называемой метаистории. Сталин в этом смысле совершенно фантастическая фигура. Почему историкам так сложно объяснить Сталина? Он воплощает в себе смуту, но не так, как Ленин и Троцкий. Он человек смуты и в то же время это человек демонархии, хотя я бы не сказал, что сталинский режим - это монархическое правление. Поскольку Советский Союз - это не нация или государство, а более сложное соединение, и то, что сделал Сталин - это нечто более сложное, чем монархия. Я сейчас не буду тонуть в терминах, я это объясню образно. Сталин - это человек, на которого приходится две фазы русской истории - это завершающаяся смута и разгул демонархии. Сталин - это человек, который укрощал смуту демонархией. По степени субъектности и метаисторичности Сталину не то что в русской - ему в мировой истории нет аналогов. Сталин - это сгусток метаисторичности, который попадает на первую половину ХХ века. Но метаисторичность бывает и другой. Это, как я уже сказал, ослабление системности. Это может происходить в государстве не только за счет сверхсубъектности, но и из-за того, что система рушится. И вместо нее ничего не приходит. Я думаю, как раз, что это та самая ситуация, с которой мы сейчас имеем дело. Оборотная сторона метаисторичности, это то, что зафиксировано в романе как русское подполье, преисподняя. Это обратная сторона метаисторичности, когда в обществе нет ни субъектов, ни системы. Герои романа - это элементы системы, взбесившиеся атомы. Это тот же Горбачев, у которого место ЦК занял "вашингтонский обком". Рядом с метаисторичностью всегда есть сверхнегатив. С середины XIX века этот негатив питается не только русской почвой или русской кровью, но и мировой. В этом отношении положение нынешней российской верхушки очень интересно. У этого процесса две ноги. Одна нога местная, а другая глобальная. Не международная, а именно глобальная. И если переходить на категории добра и зла, то криминализация мировой верхушки подпитывает и наш, русский процесс. Еще есть очень интересная тема в "Виртуозе" - это неблагополучие дома Романовых. Династия Романовых неблагополучна даже по своему возникновению. Вся эта мутная история с Лжедмитриями была выгодна только Романовым. Кто возвращает Филарета? Первый Лжедмитрий. У второго он становится Патриархом. И, в конечном счете, избирают не Пожарского-Рюриковича, а Михаила Романова. То есть с самого начала в этой династии присутствовал некий дребезжащий звук.

Владимир КАРПЕЦ, историк.

На мой взгляд, нельзя говорить, что в народном бессознательном отсутствует идея православия и идея монархии. Другое дело, что не нужно отождествлять православие и попсовые формы церковности. Не следует отождествлять то, что Александр Нагорный назвал монархической моделью, с её историческими формами, которые имели место быть после Раскола. Поэтому, на самом деле, в народе присутствует идеи и православия и монархии, только они оказываются несколько сдвинутыми по отношению к тем формам, которые нам преподносятся. Я согласен с Владимиром Семеновичем Овчинским, что монархия как тип правления - я употребляю понятие "тип" сознательно, а не "форма" - не предполагает никоим образом того, что принято называть ультранационализмом. Ибо монархия стоит над классовой, и даже над этнической силой. Наднациональная природа монархии является несомненной силой этого института. Поэтому я категорически не согласен с тем, что монархическая идея сама по себе несет разрушение.

Я не согласен и с тем, что народ или народное бессознательное отсутствует в романе "Виртуоз". Это неверно. Оно присутствует в двух замечательных образах. Причем один из них является экзистенциально рискованным для самого автора, но это уже дело самого автора. Это образы Юрия Гагарина и Юрия Кузнецова, которые записывают формулы народного рая и народной правды. Причем эти картины несут в себе удивительное древнее исконное православие, соприкасаясь с таким неоцененном замечательным памятником, как "Голубиная книга", которая, на самом деле, пронизывает все древнейшее русское сознание. Эти строки безусловно связаны с традицией русских духовных стихов, с плачами калик перехожих, с поэзией "Голубиной книги", и всего глубинного народного пласта, который на самом деле такой же народный, как и аристократический, что очень важно. Заключенные в тюрьме, при упоминании о праведнике, находящемся среди них, прячут глаза и не отвечают на вопросы. Вот это и называется - народ безмолвствует. Больные, сумасшедшие тоже не отвечают на этот вопрос и прячут глаза. Народ прячет глаза, когда звучит "Голубиная книга" . На мой взгляд, это замечательный художественный образ, который отражает то, что произошло с русским народом на протяжении не только ХХ века, но и на протяжении многих и многих столетий. Это очень серьезно. И святость последнего государя недооцененная, непонятая не только с точки зрения политологической, но и с точки зрения церковной традиции, формировавшейся на протяжении последних двух-трех веков. Святость и искупительная жертва уходят в очень-очень давние века, не будем даже уточнять. В романе есть четыре ключевых фигуры, формирующих народное сознания. Это Николай Второй, Иосиф Сталин, Юрий Гагарин и Юрий Кузнецов. Виртуоз, Марина, и два местоблюстителя власти оттеняются этими четырьмя метаисторическими фигурами, которые очень четко очерчены.

Александр ПРОХАНОВ.

Я думаю, что феноменология святости, также как и феноменология русского чуда - это внеисторические категории. Этими категориями не оперирует историк. Однако они есть в романе. Рассказ об этой святости, специфически изложенный и вплетенный в роман, является внутренним продолжением этой книги. И по существу является её первым, вторым, двенадцатым томом. Крах этой святости, в лице Алексея, только подтверждает, что государство без святости невозможно. История не является одной политтехнологией, история не является только конспирологией, или легитимным подтверждением власти. В истории существует загадочный таинственный элемент святости, в данном случае русской святости. Эта русская святость каждый раз вытаскивает Россию за волосы из кромешной дыры, из безвыходной ситуации. Я думаю, что тот последний абзац в романе, где после победы одного властителя над другим, а также победы политтехнологии над историей, над святостью, является ключевым.

В романе говорится, что из-за горизонта поднимается огромная, тёмная, кромешная волна, в которой крошатся небоскребы, переворачиваются подводные лодки, летят тысячи уничтожаемых людей. Это и есть возмездие за уничтожение праведника. В таком виде, в такой форме русская святость будет возвращена в русскую историю в виде кромешной, страшной волны, после которой, возможно, и наступит светоносное Второе Пришествие Иисуса Христа.

Владимир Винников В КИТАЙСКОМ ЗЕРКАЛЕ

"Говорящий не знает, знающий не говорит", - древняя китайская мудрость лишний раз подчеркивает глубочайшее различие между нашими цивилизациями. Да, китайский мудрец говорит мало или не говорит вообще - он, даже отвечая на почтительные вопросы учеников, расставляет облака на небе, создает жизненные ситуации, в крайнем случае - рисует некий иероглиф, который, помимо своего прямого, "словесного", "понятийного" значения будет нести, как минимум, еще один дополнительный смысл. Дающий - но лишь тому, кто внутренне уже достоин ответа, - тонкий намек на ответ. Скорее - зеркало, чем эхо другого иероглифа. Впрочем, таких "зеркал", отражающих исходные смыслы, может быть и десяток, и более того - на то есть искусство и наука каллиграфии. Разницы между "мертвой буквой" и "живым словом" в китайской традиции просто не существует - хотя бы по причине полного отсутствия самих букв и смыслового пребывания иероглифики исключительно в понятийной и графической, а не в звуковой сфере.

У нас - всё не так. Евангелие от Иоанна: "В начале бh Слово, и Слово бh у Бога, и Слово бh Бог". Слово как "логос" должно быть прежде всего сказанным, произнесенным - "лектос". На Западе, израненном католическим "filioque", это стало "диалогом", "диалектикой" и двоичной системой исчисления, заложенной в компьютеры Apple и IBM… Но и молчание православных исихастов суть внешнее проявление их непрерывной внутренней молитвы к Богу-Троице. Этот колокол звонит всегда - просто мы не все и не всегда способны его услышать. Господь и Спаситель наш Иисус Христос - это Бог именно звучащего Слова. Более того - Он и есть Слово, Бог-Слово, Бог Слова Живаго. Да, он совершает чудеса, животворит и изгоняет бесов. Но главное для Него - в другом. Он поучает народ, Он проповедует, Он говорит притчами. Евангелие от Матфея: "Аз есмь альфа и омега". Альфа и омега - это буквы греческого алфавита, первая и последняя… Но любые буквы, в отличие от иероглифов, передают на письме именно звучащее слово, и передают его почти "позвуково", - они суть отлитые в графику звуки, они вторичны по отношению к речи: "Аз буки веди. Глаголь добро есть…"

Для нас поэзия - прежде всего созвучие, сопряжение звучащих слов и - уже через них - веществ, существ, миров. Китайские поэты достигают той же цели совершенно иным путём - через сопряжение иероглифов, знаков. Именно так Джонатан Свифт изображал мудрецов Лапуты в "Путешествиях Гулливера". Поэтому китайская поэзия принципиально непереводима на семитские или индоарийские языки, в том числе русский. Она - род, скорее, не звукописи, но живописи. Это два совершенно разных искусства, называемые одним и тем же словом "поэзия" лишь по недоразумению, которое стало традицией. Китайские стихи нельзя читать вслух или про себя - их нужно воспринимать как целостную и движущуюся картину мира. По той же причине китайские стихи нужно не переводить, а скорее перерисовывать словами. Традиционные переводы китайской поэзии, даже лучшие из них - это некое подобие засушенной бабочки: форма вроде бы всё та же, те же крылышки, усики, лапки, но изначальной жизни, полёта там уже нет. "Однажды Лао Цзы приснилось, что он - бабочка и порхает среди цветов…" Собственно, всем переводчикам с китайского всегда снится один и тот же сон… Да если бы только переводчикам! Если бы только с китайского!

Читая стихи подавляющего большинства современных наших авторов, трудно избавиться от впечатления, что русский язык, на котором они вроде бы пишут вроде бы стихи, - на самом деле так же далёк и чужд им, как, скажем, язык китайский. Люди мучаются сами, а заодно мучают "великий и могучий", не получая от своих усилий никакой радости творческого бытия в Слове, которая бh - то есть всегда была, есть и будет, - единственным источником настоящей поэзии. Вернее сказать, даже так: пространство жизни и пространство творчества у этих авторов оказываются разделены, отгорожены друг от друга каким-то энергетическим барьером, так что сами они всегда находятся либо по ту, либо по другую сторону этого барьера - либо "там", либо "здесь", третьего не дано. Подобные свойства, в общем-то, присущи объектам даже не классической, а квантовой физики. Поэтому данный барьер, наверное, следует назвать Великой Квантовой стеной современной поэзии. Не знаю, будет ли эта виртуальная стена когда-нибудь названа и признана одной из Великих стен человеческой истории - наряду с Великой Китайской стеной, Стеной Плача, Кремлевской стеной и ныне разрушенной стеной Берлинской, - но убило себя об неё гораздо большее количество стихотворцев, чем обо все перечисленные выше: хоть поодиночке, хоть вместе взятые.

И тем удивительнее на этом фоне выглядит феномен Всеволода Емелина. Похоже, что отметившему в марте своё пятидесятилетие поэту каким-то чудесным образом удалось избавиться от этой стены внутри себя, восстановить - хотя бы на время!
– поистине "пушкинскую" нераздельность жизни и творчества. Конечно, прежде всего это - "Баллада о сержанте Глухове" (февраль 2009 г.), насквозь пронизанная литературными и народно-мифологическими реминисценциями "русского Кавказа", переставшего быть и русским, и советским, но оставшегося - даже не в памяти, а в подсознании - чем-то вроде земного рая: