По-своему расплатилась за всю эту историю и Е. Дмитриева. С Гумилевым ее отношения были разорваны, но были разорваны и с М. Волошиным: «Я не могла оставаться с М. А. В начале 1910 г. мы расстались, и я не видела его до 1917 г. (или до 1916-го?).
Я не могла остаться с ним, и моя любовь и ему принесла муку.
А мне?! До самой смерти Н. С. я не могла читать его стихов, а если брала книгу – плакала весь день. После смерти стала читать, но и до сих пор больно.
Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мной, очень даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им, – он увел от меня и стихи и любовь…
И вот с тех пор я жила неживой, – шла дальше, падала, причиняла боль, и каждое мое прикосновение было ядом.
Эти две встречи всегда стояли передо мной и заслоняли все: и я не смогла оставаться ни с кем.
Две вещи в мире для меня всегда были самыми святыми: Стихи и Любовь.
И это была плата за боль, причиненную Н. С.: у меня навсегда были отняты и любовь и стихи.
Остались лишь призраки их».
Все, причастные к этой истории, так или иначе пострадали. Но И.Ф. Анненский, он-то за что расплачивался? А расплата была страшной.
По воспоминаниям А. Ахматовой, стихи И.Ф. Анненского отверг В.Я. Брюсов, не пожелал напечатать их в журнале «Весы», и С. Маковский решил в пику символистам опубликовать стихи И.Ф. Анненского в журнале «Аполлон». Поэт несказанно обрадовался, но С. Маковский неожиданно вместо него напечатал в этом номере журнала стихи Черубины де Габриак, которой тогда увлекался, как, впрочем, и все сотрудники редакции. Стихи И.Ф. Анненского не были отвергнуты, они были только отложены. А. Ахматова заключила свой рассказ: «…Анненский был ошеломлен и несчастен. Я видела потом его письмо к Маковскому; там есть такая строка: «Лучше об этом не думать». И одно его страшное
стихотворение о тоске помечено тем же месяцем… И через несколько дней он упал и умер на Царскосельском вокзале…».
И.Ф. Анненский скончался 13 декабря 1909 года от сердечного приступа.
В журнале «Аполлон» был опубликован некролог, где говорилось о том, что творчество этого человека еще не оценено. Гумилев посвятил памяти И.Ф. Анненского стихотворение «Сады Семирамиды». Стихотворение было напечатано вслед за некрологом, без посвящения, которое появилось позднее (чуть изменено также было и название).
Для первых властителей завиден мой жребий, И боги не так горды.Столпами из мрамора в пылающем небе Укрепились мои сады.Там рощи с цистернами для розовой влаги, Голубые, нежные мхи,Рабы и танцовщицы, и мудрые маги, Короли четырех стихий.Всё дурманит и радует, всё ясно и близко, Всё таит восторг тишины,Но каждою полночью так страшно и низко Наклоняется лик луны.И в сумрачном ужасе от лунного взгляда, От цепких лунных сетей,Мне хочется броситься из этого сада С высоты семисот локтей.
И все же, несмотря на дуэль и предшествующую ей историю, год заканчивался для Гумилева как нельзя лучше. В компании М. Кузмина, П. Потемкина и А.Н. Толстого приехал он в Киев, где должен был состояться литературный вечер «Остров искусств». Анна Горенко присутствовала в зале. После вечера Гумилев пригласил ее в гостиницу «Европейскую» выпить кофе. Она согласилась. Во время ее визита он вновь сделал ей предложение. Она согласилась и сейчас, будто не было долгих лет мучительных отношений и нескольких отказов.
В Киеве Гумилев провел три дня. Жили они с М. Кузминым у художницы А. Экстер. Киевские знакомства – а познакомился в эти дни Гумилев с О. Форш и Б. Лившицем – оказались не случайными, отношения с этими интересными и талантливыми людьми продолжались до самой смерти поэта, а в романе «Сумасшедший корабль» О. Форш среди прочих обитателей ДИСКа (то есть Дома искусств, о котором речь еще впереди) упоминала и Гумилева.
В последний день ноября товарищи проводили Гумилева в Одессу, оттуда 3 декабря он пароходом отправился в Африку. Впереди были Варна, Константинополь, Александрия, Каир, Порт-Саид, Джедда, Джибути, Харрар. Гумилев видел эти города, охотился, вел переписку. «Многоуважаемый и дорогой Вячеслав Иванович, – писал он Вяч. Иванову, – до последней минуты я надеялся получить Вашу телеграмму или хоть письмо, но, увы, нет ни того, ни другого. Я прекрасно доехал до Джибути и завтра еду дальше. Постараюсь попасть в Аддис-Абебу, устраивая по дороге эскапады. Здесь уже настоящая Африка. Жара, голые негры, ручные обезьяны. Я совсем утешен и чувствую себя прекрасно. Приветствую отсюда Академию Стиха. Сейчас пойду купаться, благо акулы здесь редки».
В начале января он отправился обратно в Россию. Вернувшись, на два дня заехал в Киев, чтобы повидать невесту. Привез два подаренных ему бокала из рога носорога, как вспоминала А. Ахматова. Привез он и новые впечатления, которые отразились потом в стихах.
Мне кажется, что впечатления от Африки были еще достаточно поверхностны, Гумилев видел ее, но не вполне почувствовал, недаром настоящие стихи об Африке будут им написаны позднее.
С впечатлениями, полученными в этот раз, куда созвучней стихи из сборника «Шатер», выпущенного в 1921 году. Гумилев хотел написать своеобразную «географию в стихах», а потому придавал значение внешнему, формальному, и вполне уместно поместить стихи из этого сборника не согласно хронологии, а здесь.
Обложка сборника «Шатер» (ревельское издание)
Из сборника «Шатер»
Вступленье
Оглушенная ревом и топотом,Облеченная в пламень и дымы,О тебе, моя Африка, шепотомВ небесах говорят серафимы.И, твое открывая Евангелье,Повесть жизни ужасной и чудной,О неопытном думают ангеле,Что приставлен к тебе, безрассудной.Про деянья свои и фантазии,Про звериную душу послушай,Ты, на дереве древнем ЕвразииИсполинской висящая грушей.Обреченный тебе, я поведаюО вождях в леопардовых шкурах,Что во мраке лесов за победоюВодят воинов стройных и хмурых.О деревнях с кумирами древними,Что смеются усмешкой недоброй,И о львах, что стоят над деревнямиИ хвостом ударяют о ребра.Дай за это дорогу мне торнуюТам, где нету пути человеку,Дай назвать моим именем черную,До сих пор не открытую реку;И последнюю милость, с котороюОтойду я в селенья святые:Дай скончаться под той сикоморою.Где с Христом отдыхала Мария.
Красное море
Здравствуй, Красное Море, акулья уха,Негритянская ванна, песчаный котел,На твоих берегах вместо влажного мхаИзвестняк, как чудовищный кактус, расцвел.На твоих островах в раскаленном песке,Позабытых приливом, растущим в ночи,Умирают страшилища моря в тоске:Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи.С африканского берега сотни пирогОтплывают и жемчуга ищут вокруг,И стараются их отогнать на востокС аравийского берега сотни фелуг.Как учитель среди шалунов, иногдаОкеанский проходит средь них пароход.Под винтом снеговая клокочет вода,А на палубе – красные розы и лед.Ты бессильно над ним, пусть ревет ураган,Напухает волна за волной, как гора,Лишь и будет, что скажет, вздохнув, капитан:«Слава Богу, свежо, надоела жара!»Блещет воздух стеклянный, налитый огнем,И лучи его сыпятся, словно цветы,Море, Красное Море, ты царственно днем,Но ночами еще ослепительней ты.Только в небо скользнут водяные пары,Тени черных русалок мелькнут на волнах,Нам чужие созвездья, кресты, топорыНад тобой загорятся в небесных садах.Из лесистых ущелий приходят слоны,Чутко слушая волн набегающих гул,Обожать отраженье ущербной луныПодступают к воде и боятся акул.И когда выступает луна на зенит.Вихрь проносится, запахи моря тая,От Суэца до Бабель-Мандеба звенит,Как Эолова арфа, поверхность твоя.И ты помнишь, как, только одно из морей,Ты когда-то исполнило Божий закон,Ты раздвинуло цепкие руки зыбей,Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон.
Египет
Как
картинка из книжки старинной,Услаждавшей мои вечера,Изумрудные эти равниныИ раскидистых пальм веера.И каналы, каналы, каналы,Что несутся вдоль глиняных стен,Орошая Дамьетские скалыРозоватыми брызгами пен.И такие смешные верблюдыС телом рыб и с головками змей,Словно дивные, древние чудаИз глубин пышноцветных морей.Вот каким ты увидишь ЕгипетВ час божественный трижды, когдаСолнцем день человеческий выпитИ, колдуя, струится вода.Это лик благосклонной ИзидыИли пламя встающей луны?Неужели хотят пирамидыПосягнуть на покой вышины?Сфинкс улегся на страже святыниИ с улыбкой глядит с высоты.Ожидая гостей из пустыни,О которых не ведаешь ты.Но довольно! Ужели ты хочешьВечно жить средь минувших услад.И не рад ты сегодняшней ночиИ сегодняшним звездам не рад?Не обломок старинного крипта,Под твоей зазвеневший ногой,Есть другая душа у ЕгиптаИ торжественный праздник другой.Словно пестрая Фата-Моргана,Виден город, над городом свет;Над мечетью султана ГассанаПротыкает луну минарет.На широких и тихих террасахЧешут женщины золото кос,Угощая подруг темноглазыхИмбирем и вареньем из роз.Шейхи молятся, строги и хмуры,И лежит перед каждым Коран,Где персидские миниатюры,Словно бабочки сказочных стран.А поэты скандируют строфы,Развалившись на мягкой софеПред кальяном и огненным кофеВечерами в прохладных кафе.Здесь недаром страна сотворилаПоговорку, прошедшую мир:– Кто испробовал воду из Нила,Будет вечно стремиться в Каир.Пусть хозяева здесь англичане,Пьют вино и играют в футбол,И калифа в высоком ДиванеУж не властен святой произвол.Пусть, но истинный царь над страноюНе араб и не белый, а тот,Кто с сохою или с бороноюЧерных буйволов в поле ведет.Пусть ютится он в доме из ила,Умирает, как звери, в лесах,Он – любимец священного Нила,И его современник – феллах.Для него ежегодно разливыЭтих рыжих всклокоченных водЗатопляют богатые нивы,Где тройную он жатву берет.И его охраняют порогиПолосой острогрудых камнейОт внезапной, полночной тревоги.От коротких нубийских мечей.А ведь знает и коршун бессонный:Вся страна – это только река,Окруженная рамкой зеленойИ второй: золотой, из песка.Если аист какой-нибудь близкоПоселится на поле твоем,Напиши по-английски запискуИ ему привяжи под крылом.И весной, на листе эвкалипта,Если аист вернется назад,Ты получишь привет из ЕгиптаОт веселых феллашских ребят.
Сахара
Все пустыни от века друг другу родны, Но Аравия, Сирия, Гоби —Это лишь затиханье Сахарской волны, В сатанинской воспрянувшей злобе.Плещет Красное Море, Персидский Залив, И глубоки снега на Памире,Но ее океана песчаный разлив До зеленой доходит Сибири.Ни в прохладе лесов, ни в просторе морей, Ты в одной лишь пустыне на светеНе захочешь людей и не встретишь людей, А полюбишь лишь солнце да ветер.Солнце клонит лицо с голубой высоты, И лицо это девственно юно,И как струи пролитого солнца чисты Золотые песчаные дюны.Блещут скалы, темнеют под ними внизу Древних рек каменистые ложа.На покрытое волнами море в грозу, Ты промолвишь, Сахара похожа.Но вглядись, эта вечная слава песка Только горнего отсвет пожара.С небесами, где легкие спят облака, Бродят радуги, схожа Сахара.Буйный ветер в пустыне второй властелин, Вот он мчится порывами, точноСредь высоких холмов и широких долин Дорогой иноходец восточный.И чудовищных пальм вековые стволы. Стены праха поднялись и пухнут,Выгибаясь, качаясь, проходят средь мглы, Тайно веришь, вовеки не рухнут.Но мгновенье… отстанет и дрогнет одна И осядет песчаная груда,Это значит, в пути натолкнулась она На ревущего в страхе верблюда.И стоит караван, а его проводник Всюду посохом шарит в тревоге.Где-то около плещет знакомый родник, Но к нему он не знает дороги.А в оазисе слышится ржанье коня И разносится веянье нарда,Хоть редки острова в океане огня, Словно пятна на шкуре гепарда.Здесь так часто шумит оглушительный бой, Блещут копья и веют бурнусы:Туарегов, что западной правят страной, На востоке не любят тиббусы.И пока они бьются за пальмовый лес, За коня иль улыбку рабыни,Их родную Тибести, Мурзук, Гадамес Заметают пески из пустыни.Потому что пустынные ветры горды И не знают преград своеволью,Рушат стены, ломают деревья, пруды Засыпают белеющей солью.И, быть может, немного осталось веков, Как на мир наш зеленый и старыйЖадно ринутся хищные стаи песков Из пылающей, юной Сахары.Средиземное Море засыпят они, И Париж, и Москву, и Афины,И мы будем в небесные верить огни, На верблюдах своих, бедуины.И когда наконец корабли марсиан У земного окажутся шара,То увидят сплошной золотой океан И дадут ему имя: Сахара.