Где же ты, Орфей?

— Так что давай ты закроешь ротик. Ее больше нет. И я всеми силами пытаюсь сохранить свою жизнь здесь. Возможно, Первая не прикажет мне убивать. Но если прикажет, я сделаю все, чтобы мне было приятно.

Удивительные цинизм и безжалостность соседствовали в нем с обреченностью человека, попавшего в ловушку, изможденного и усталого, давным-давно проигравшего битву с самим собой и, по сути, исчезнувшего. И все, что в нем было: зловещее обаяние, резкие, рваные движения рук в сочетании с расслабленностью тела, горящие глаза, цепко глядевшие на меня — все было лишь отблеском, отголоском, слабым эхом того, кем Одиссей был раньше, прежде, чем выжег свою душу.

Его невероятное путешествие уже подошло к концу.

Я сказала:

— Прости. Я правда не хотела задеть тебя.

— Ты не задела.

— И мне жаль твою...

— Жену.

— Как ее звали?

— Это уже совершенно неважно.

Теперь мы молчали. Я подумала, что сегодня вряд ли смогу поговорить с Полиником наедине, так что попросила у официантки ручку и тщательно перенесла на салфетку речь Ясона, чтобы передать ее Полинику. Я иногда смотрела на Одиссея, и черно-оранжевая полосатая ручка двигалась в моих пальцах словно бы сама собой. Диссоциация с собственным телом, такое бывает от страха. Я боялась его?

Он смотрел на меня, иногда взгляд его скользил по салфетке, но для него все буквы были перевернуты. Только одно он узнал безошибочно. Имя.

— Ясон? — спросил он.

— Ты знаешь его?

— Я знал.

Глаза Одиссея блеснули. Они вдруг показались мне светлыми, почти желтоватыми. Я посмотрела вокруг. Играла веселая музыка, и в центре зала танцевал парень с простреленной шеей (два куска пластиковой стрелы и много красной краски). Он явно был изрядно пьян, и я волновалась за его работу. К нему присоединилась другая официантка, девушка-вампир с красными губами и пластиковыми клыками, она пыталась вытащить его с танцпола, но безуспешно, и он вовлек ее в свой дурацкий танец. Наверное, сегодня ему круто не повезло. Он веселился, но при этом выглядел отчаянно. Этот буйный молодой человек, умеющий веселиться несмотря на несовместимые с жизнью ранения (пусть и бутафорские), напомнил мне Одиссея.

— Откуда?

— Он пытался мне помочь. Но было уже очень, очень поздно.

Если Одиссей говорил "было поздно", значит имелось и некоторое абсолютно подходящее время. Я должна была его застать.

— Ты не знаешь, где он?

— Я видел его лишь один раз. Ясон — странствующий проповедник, он не задерживался на одном месте подолгу. Хотя разные слухи ходили. Кое-кто говорит, что он осел где-то неподалеку.

— Ты бы хотел снова увидеть его?

Одиссей покачал головой. Он снова потянулся ложкой к моему десерту. У него не было никаких понятий о личном пространстве. Наверное, когда убиваешь людей, стираешь границу между собой и другими. Это должно было накладывать отпечаток. Если уж Одиссей научился игнорировать право человека на жизнь, то право человека на десерт не имело для него никакой ценности.

— Так зачем ты напал на рыжую девушку?

Ложка его замерла над сахарным черепом, затем он без труда поддел испачканный сиропом осколок, положил его под язык, как леденец. Одиссей не спросил "какую девушку?" как в фильмах, не стал скрываться и скрывать.

— Иногда притяжение бывает нестерпимым, — сказал он. — Я и до сих пор вижу в каждой из таких шанс для нее. Даже если она давно лежит в земле. Если уж она лежит в земле, то отчего бы и им не лежать?

Искорки безумия в его глазах всегда были удивительно жуткими. И хотя Одиссей производил впечатление сумасшедшего, о нем легко было забыть, пока он не говорил что-нибудь особенно неправильное с интонацией, которая не оставляла сомнений в том, что он не понимает, почему это страшно.

— Но ты сдержался.

— Не совсем. Она хорошенько врезала мне. Если честно, я был впечатлен, но не собирался отступать. И она полоснула меня ножом по плечу. Моим ножом. Девушка мечты, не иначе! Видишь, я честен с тобой. Твоя очередь.

— А я с тобой нечестна.

— Ты как маленькая девочка. Думаю, тебе совершенно необходим старший брат.

Я подумала, что он спросит еще что-то об Ио, но Одиссей не успел. Мы увидели Семьсот Пятнадцатую. За ней уныло плелся Полиник.

— Извини. Прости. Простите. Заболталась с одной девушкой. Мы говорили. Шевелить языками. Слова. Она ругала Полиника.

— Потому что я был в женской уборной, Принцесса.

Семьсот Пятнадцатая смотрела на нас, и ее взгляд был невероятно внимательным. Она сказала:

— Обсуждать личное. Доверие. Ты и я. Я и ты. Люди говорят о личном. Сердце.

Я вздохнула. Интересно, как Семьсот Пятнадцатая мыслила? Откуда брались эти слова, как они функционировали. Люди, говорящие на чужом языке, думают на своем. Но были ли у Семьсот Пятнадцатой вообще мысли в привычном нам понимании. Может, не речь, но образы, а может и не образы даже.

Она пыталась понять нас, а я пыталась понять ее. Надо признаться, у Семьсот Пятнадцатой было куда больше способов. Мне оставались мысленные эксперименты.

— Может, пойдем танцевать? — спросила Семьсот Пятнадцатая. И у нее вновь кое-что получилось. Я поймала себя на том, что болею за нее и радуюсь каждой маленькой победе Семьсот Пятнадцатой над ее природой.

Мы вышли на танцпол, чтобы составить компанию парню со стрелой в шее. Хотя масштабы были таковы, что танцполом этот небольшой пятачок перед барной стойкой назвать было сложно, и даже вчетвером (не считая того парня!) мы помещались на нем с трудом. Музыкальный автомат играл "Пляску монстров", известную песню начала шестидесятых. Слова были приятно-жутковатые, как сувениры к Хэллоуину, которыми полнился "Бестелесный Джек" в любое время года, но в голосе певца было столько обаяния и лоска, что эффект выходил странный.

Одиссей отлично танцевал, помимо звериной ловкости у него было отличное чувство ритма, и прекрасная пластика — все движения выходили мягкими и естественными. Даже несмотря на то, что песня вовсе не располагала к танцам, Одиссей двигался сообразно музыке. Семьсот Пятнадцатая танцевала смешно и страшно. Как человек, который сейчас умрет на танцполе.

А вот кто действительно готовился умереть, так это Полиник. Вид у него был унылый, и он переминался с ноги на ногу, даже это умудряясь делать не в такт. Я обняла его, и мы немного покрутились рядом, хотя Полиник и делал это безо всякого энтузиазма. Я сунула ему в карман салфетку с речью Ясона.

— Откроешь, когда будешь один, — прошептала я.

— Да, так мне сказала одна девчонка в день святого Валентина. Потом было очень унизительно.

Мы засмеялись. Я почувствовала, что Полиник стал моим другом, хотя суммарно мы провели вместе, должно быть, часа три. Одиссей за спиной Полиника крутил в разные стороны Семьсот Пятнадцатую. Под его надзором, управляемая его движениями, она почти не отличалась от человека. Мы с Орфеем никогда не умели танцевать, но делали это с удовольствием, когда никто не видел. На нас мог смотреть разве что Тесей, и хотя он всегда был критичен ко всему, кроме себя самого, Орфей не обижался, когда Тесей честно говорил, что мы — нелепые.

Наверное, поэтому мне нравилось танцевать с Полиником. Вместе мы тоже были нелепые. Я хотела бы рассказать ему о Ясоне и об Ио, но сейчас было нельзя. Я посмотрела на Одиссея и подумала, быть может, он отвлек Семьсот Пятнадцатую, когда забрал ее у Полиника, чтобы потанцевать, для меня. Он ведь знал, что мне нужно передать салфетку Полинику. Я посмотрела на Одиссея, затем на Полиника. Они представляли собой два крайних полиса одного спектра. Мне казалось, он называется "отчаяние". Я обняла Полиника, и он сказал: