Где же ты, Орфей?

— Немного попереминаемся с ноги на ногу? Музыка стала медленнее.

И вправду, музыкальный автомат теперь переливался по-другому и играл другую песню. Все стало синее и мелодичнее. Мы танцевали, и в отблесках неона Полиник вдруг показался мне Орфеем. Я широко улыбнулась ему, и на глазах у меня выступили слезы.

— Ты больше не стесняешься танцевать? — спросила я.

— Что? Очень стесняюсь, — ответил Орфей. Взгляд у него был непривычно грустный, и я крепче его обняла.

— Но мы всегда можем потанцевать в нашей комнате и совсем одни.

— Что? — повторил Орфей. Я улыбнулась.

— Представь, что мы дома, у Нетронутого Моря, и вот отчего все синее. Танцуем на пляже, чтобы скоротать время до ужина. Или представь, что Тесей играет свою музыку. Или что мы просто открыли музыкальную шкатулку. Стесняться совсем нечего.

— Мне, кажется, Эвридика, ты принимаешь меня за кого-то другого.

Я засмеялась.

— За человека, которому очень неловко оттого, что на него смотрят люди. А как ты будешь танцевать со своими женщинами?

Орфей бы сказал:

— Я выберу женщину без чувства ритма, и мы будем стесняться вдвоем.

Но вместо этого он отошел от меня на шаг. Тогда Орфей сказал:

— Я не Орфей.

И все закончилось. Я снова была в мире без него. Передо мной стоял Полиник, а чуть подальше — Одиссей и Семьсот Пятнадцатая. Они смотрели на меня, и выражения лиц у них были почти одинаковые. Что ж, Семьсот Пятнадцатая знала, что такое неловкость.

Должно быть, ее мама очень ей гордится.

Я сказала:

— Прошу прощения. Сто Одиннадцатый ждет меня, чтобы я почитала ему.

Никто не стал меня останавливать. Я знала, что мне повезло. Одиссей и Полиник не смогут отделаться от Семьсот Пятнадцатой так легко. Они вежливо, и не без зависти, попрощались со мной, а Семьсот Пятнадцатая долго смотрела мне вслед.

Затем она сказала:

— Будем еще танцевать.

Глава 8

Андромеда разрешила мне навестить Ио, и я знала, что спрошу сразу после того, как осведомлюсь о ее здоровье.

Я была как никогда близка к цели, и теперь темное небо казалось мне глазурью на большом пироге, который после мне достанется. Я прислонилась к стеклу и посмотрела вниз. Свалку было не разглядеть, но где-то там скрывалось мое спасение.

Я верила, несмотря на то, что сказал Одиссей. Мне только хотелось, чтобы Ясон оказался настоящим, реальным, человеком из плоти и крови, тогда мы обязательно сможем договориться.

У мисс Пластик ведь была надежда прежде, чем не стало того, кого она и хотела спасти. У Одиссея тоже не получилось. Потому что Одиссей не отличил живого от мертвого?

Я подумала: а могу ли отличить я?

И мой небесный шоколадный пирог вдруг оказался полным склизких червей. Люди шли мне навстречу, и я видела человеческую историю во всем ее позоре и блеске, нацистские штурмовики гуляли под руку с дамами полусвета времен Дюма.

Системы жизнеобеспечения теперь устроили нам прохладный, летний вечер со свежим ветерком, который должен был развеять тяжелые мысли. Я здоровалась с теми, кого знала, радостно приветствовала всякую жизнь здесь. Потом меня остановил Орест. Он поцеловал мою руку, и я сказала ему.

— Очень приятно.

— Сделать так еще раз?

Он обворожительно улыбнулся. У Ореста были глаза темные и притягательные, как шоколад, они обещали удовольствие и радость.

— И куда же направляется мадемуазель?

— Или барышня.

— Или леди.

Мы засмеялись. Я сказала, что иду почитать Сто Одиннадцатому, и Орест увязался за мной. Мне казалось, он любопытен больше обычного. Некоторое время мы разговаривали ни о чем, болтали о погоде и пирожных, и я все думала, отчего же Орест проявил ко мне столько интереса.

Наконец, я спросила напрямик. Мы проходили под луной, она была с правой стороны и так похожа на хрустальный шарик. Я сказала:

— Знаешь, обычно ты со мной не гуляешь.

— Потому что не надеюсь, что мы окажемся в одной постели.

— А я думала, потому что я — скучная.

Он улыбнулся самой обезоруживающей улыбкой из всех. Орест всегда производил только хорошее впечатление. Казалось, он живет не напрягаясь, и не имеет никаких строгих мнений ни по каким вопросам, оттого никогда и ни с кем не конфликтует. Он ловко лавировал между всеми обитателями Зоосада и не враждовал ни с кем. Казалось, он не жил человеческой жизнью, а плыл по ее изменчивым волнам.

Но сегодня Орест казался каким-то слегка напряженным, не то прямее держался, не то взгляд его путешествовал по мне с каким-то затаенным, пусть и слабым, волнением.

Это было легкое колебание всегда спокойного озера, тонкие круги на воде. Но оттого и волновало больше, чем ежедневный шторм Гектора.

Мы остановились так, что луна оказалась у нас над головами. Ее холодный, серебряный свет делал Ореста каким-то существом из восточных приданий, седым от времени рождений и времени смертей. В то мгновение он показался мне чудесным. Хотя момент был романтическим, а Орест хорошо их чувствовал, мы стояли за шаг друг от друга. Он словно что-то про меня знал, чего я не знала, оттого его ухаживания никогда не были чем-то большим, нежели игрой.

Я сказала:

— Тебя что-то заинтересовало. Или даже испугало.

В лице его было сложно уловить и тень этих эмоций. Орест оставался веселым, беззаботным сплетником с блуждающей улыбкой. Но я ведь чувствовала нечто, и я решила, что лучший способ узнать правду — спросить напрямую. Так много раз говорил Орфей, потому что я любила придумывать вещи, иногда просто для развлечения.

Орест сказал:

— Возможно.

Это слово он употреблял чаще, чем "да" и "нет". Оно оставляло ему известное пространство для маневра, и было по-буддистски неопределенным.

— Ты пошел за мной, потому что переживаешь, — продолжала я. — Или у тебя есть основания в чем-то меня подозревать.

Варианты вынуждали Ореста ответить мне хоть что-то определенное, по крайней мере, по моей задумке. Однако, он сказал только:

— Да, мои действия, наверное, говорят сами за себя.

Я нахмурилась, а его лицо осталось прекрасным и спокойным. Однажды Орест сказал мне, что если в мире все, как говорят буддисты, и есть страдание, то, разучившись страдать, попадаешь в идеальный, абсолютно ровный мир.