Где же ты, Орфей?

Я никогда не видела кафе, в которое нас привела Ио. Это был дайнер, но, в отличие от "Бестелесного Джо", не стилизованный, стерильно-мятный интерьер напоминал скорее о молочных коктейлях, чем о чизбургерах. Если бы зубной врач открыл кафе, он выбрал бы именно такой цвет для диванчиков, потолка и пола — цвет зубной пасты. Никто бы не забыл почистить зубы. Холодный свет, горевший в пустом помещении, казался странным, как из фильма. И я видела, что Орест тоже смотрит на все это, как на кадр.

Мы, оставаясь в тени, прошли к задней двери. Рядом с ней курила брюнетка с высоким хвостом невероятно прямых волос.

— Я уж думала вы не придете.

— Да какого-то черта к нам привязался парень.

Девушка кинула взгляд на Ореста, сказала:

— Ну, привет.

— Эта ночь начинает нравиться мне все больше.

— Только давай без этого, — сказала Ио. — Сейчас Пенелопа вывезет мусорку, и ты в нее полезешь.

— Полезу, конечно. Но перед этим наслажусь обществом чудесных женщин.

— Не насладишься, — сказала Пенелопа. Она явно была не из тех, кого легко очаровать. Она затушила сигарету и выбросила ее в мусорку. Я так много читала о курящих людях и так редко их видела, что мне казалось, будто бы они не совсем реальны, как призраки, которых почти все боятся, но существование которых никто еще не доказал.

Пенелопа вывезла серебристую тележку с шумно крутящимися колесами. Она явно знала, что делать в таких ситуациях, Ио ей не подсказывала. Это был отработанный план. Я открыла крышку и заглянула внутрь. Никаких объедков там не было — все съедалось подчистую персоналом, познавшим голод Свалки. В основном, упаковки и коробки. Среди них-то и оказался Орест. Он влез в тележку так изящно, словно это была карета. Ио накрыла его голову коробкой.

— Ничего не вижу. Так и должно быть?

Мы с Ио засмеялись, Пенелопа осталась мрачной.

— Тележку вернете. И форму тоже.

Орест зашуршал бумажками, укладываясь поудобнее, и Ио закрыла крышку. Она сказала:

— Ну что, готова?

Мы прошли вместе с молчаливой и задумчивой Пенелопой до лифта, она ввела код и прижала палец к сканеру. Мы вошли внутрь, и Пенелопа вдруг помахала нам.

— До рассвета, — сказала она.

А я подумала, ведь рассвет же совсем скоро. Но когда Ио повторила:

— До рассвета, — я поняла, что это было их особое, рыцарское прощание. И под рассветом они имели в виду не солнцем над миром, но солнце над человечеством. Возможно, они имели в виду моего Орфея.

Орест сказал:

— Мам, мы уже приехали?

— Помолчи. И ничего не говори, пока я не разрешу.

— Ладно, мама. Только если купишь мне шоколадку.

Я засмеялась, а Ио легонько стукнула локтем по тележке, потом выругалась оттого, что ударилась сама. А я думала, что ничего не помню о Свалке. И с детства ее не видела. Я жила в мире, где Свалка — почти выдумка. И мне предстояло понять, что делать с правдой.

Выйти из Зоосада было значительно легче, чем войти. Лифт открылся, и мы оказались в грязном коридоре безо всякой охраны. Дверь закрывалась на засов, а пахло чем-то кислым, не противным, но и не приятным. В конце концов, даже нас особенно не стремились держать в Зоосаду силой. Мало кто отваживался сбежать и умереть. Подкожный жемчуг, видимо, позволял нам жить на отравленной Земле дольше, но и его ресурсы были ограничены. Говорили, что на Свалке он чернеет и теряет свои свойства за пару месяцев.

Умирать никому не хотелось. Это была аксиома, обеспечивающая и подкрепляющая существующий порядок вещей.

Ио толкнула дверь, и я впервые за много лет увидела Свалку. Кажется, будто на открытых пространствах легче дышится, будто клаустрофобия коридоров должна удушать, но от чистого, беспредельного неба пойдет прохлада.

Я поразилась, когда это оказалось неправдой. Изменения я чувствовала уже на первом этаже, но воздух Свалки оказался душным и горьким. Над нами забрезжил красивый, конфетный рассвет, и небо казалось прохладным, но от земли словно поднимались испарения, неприятно-теплые, соки покидали ее. Было жарко, было тяжело дышать, и все казалось поддернутым слабой дымкой.

Мы с Ио везли тележку, слаженно шли нога в ногу, как настоящие официантки. Ио сказала:

— Нравится?

— Нет. Но я так и думала, что не понравится.

Мы отошли от Зоосада, и Орест выглянул из тележки с шумом открыв крышку.

— Не могу ни дышать, ни молчать, ни позволить девушкам везти тележку со мной.

Ио не возражала, и Орест вылез. Мне показалось, Ио стало грустно, как и нам. Она не была здесь ни в первый, ни в последний раз, и рассвет над Свалкой должен был быть для нее привычным зрелищем. Но, наверное, нельзя привыкнуть к тому, что убивает тебя.

Я видела фотографии Свалки и фильмы о ней, стихотворения, сборники с цветастыми граффити, все то, что люди оставляют после себя, в какой бы ситуации ни оказались.

Перед нами был город, вернее его скелет. Кто теперь знал, что здесь было раньше — Лодзь, Воронеж, Бонн. Все стало неузнаваемым.

Здесь у людей не было сил строить что-то новое. Скелеты панельных многоэтажек, скелеты симпатичных, длинных домиков начала двадцатого века, опустошенные вены улиц — все было переработано, словно здесь жили микроорганизмы. Вырастали железные пристройки, балконы превращались в мансарды, на которых с большим трудом прорастали в горшочках съедобные растения. Я и не заметила, как задышала чаще, словно кислорода в атмосфере было не так уж много. Свалка была не совсем похожа на настоящую свалку. Мне она напомнила сундучок со старыми игрушками: кубиками с буквами, домиками, машинками. Все поседело от пыли, и ребенок, игравший с такими артефактами, пытался придать этим грустным вещам некую видимость порядка.

Даже вывески редких магазинов были составлены из букв, упавших или украденных с других вывесок. Все вторично переработано. Тут и там возникали стихийные рынки, торговали едой и всякой всячиной, в основном, сделанной вручную. Мне вдруг стало радостно, и чувство это было кощунственным. Люди и здесь творили. Вот чего не вытравить из нас даже медленной смерти.

В нашу тележку тоже заглядывали и отшатывались от нее, когда видели только пластик и полиэтилен. Такие тощие руки, они открывали и закрывали крышку, и казались мне удивительно похожими — мужские, женские, старческие, детские.

Ио сказала:

— Народ тут не особо заботится о приличиях. Могут и в карман залезть.

— Это называется не "приличия", — задумчиво сказала я. Лица людей вокруг тоже были похожи, вот этими горящими глазами с голодом внутри, болезненной скуластостью, дрожащими губами. Словно все это был на самом деле один человек — разного пола и возраста, но повторяющийся снова и снова.

Некоторое время спустя я поняла, что дело в печати смерти. Именно она придала всем здесь такое сходство черт и взглядов. Обреченность сделала людей чем-то вроде фабричных товаров, стремящихся к полной идентичности.