Гель-Грин, центр земли
Шрифт:
— У меня их ноутбук с собой…
— Отлично. Детишек по пути закинем… — Расмус будто порядок на столе наводил; допили вино; «это от моих родителей; семейный виноградник…» — Жан-Жюль покраснел, будто стеснялся, будто это был невесть что за неловкий секрет: ну что за родители, виноградник какой-то, нет бы в городе жить, юристами работать; потом Расмус и Жан-Жюль ушли; Стефан затолкал детей под душ; открыл шкаф; еда и вправду была в пакетах: сухое молоко, рафинад, йогурты; «Ахмад» липовый и с корицей; пакеты с кофе и сливками; смесь для приготовления омлета; сушеные овощи; бульонные кубики и специи. На столике стоял бледно-голубой тефалевский чайник; Стефан, путаясь в одеяле, заварил чай; навел, алхимича, омлет; «кажется, съедобно»; Цвет засмеялся опять; он учился любить отца, но как младшего; болтал ногами и обо всём; Гель-Грин ему нравился; место, полное открытий и запахов. Свет же ел молча; он был неприхотлив; как все первые дети; к тому же рос первые годы у Рафаэлей; мир казался ему книгой, которую нужно перевести на свой язык; а отец в ней — примечания; можно не читать, но многое объясняет. Сам Стефан не заметил вкуса; натянул свитер потеплее и увидел на дне сумки куртку; услышал голос мамы; её руки; улыбку;
Цвет опять взял медведя; Свет — учебники и пенал; они вышли на землю, и опять полетел снег. «Почему он соленый? — спросил Стефан у Жан-Жюля, — ведь, по школе, соль не испаряется…» тот пожал плечами: «есть вещи, которых не угадать: почему в одних горах есть золото, а в других — нет; и корабли затонувшие; и любовь…» «физика — не любовь…» «вы еще про смысл жизни поговорите!» — подошел Расмус; он нес Цвета на шее, оттого вынужден был постоянно отвлекаться — на все интересные булыжники, пучки водорослей, вынесенных в бурю, ракушки со сколотыми краями; карманы и его, и Цвета уже были набиты под завязку; Свет же шел тихо, прислушиваясь ко всем звукам: прибою, словам, стуку сердца, крикам птиц, ударам и грохоту машин из порта; подволакивая ноги — он чуть косолапил, как и Стефан; походка внимательных и задумчивых; не сознающих себя красивыми; Жан-Жюль засмеялся в ответ, как на анекдот про альпинистов; «ну, ладно, я направо, детей отведу; а вы посмотрите порт; в обед встретимся у Лютеции», — и взял Света за руку; тот удивился и посмотрел вверх на него, как на небо, с которого падал снег; Расмус спустил Цвета; Стефан попытался поцеловать детей — Свет отвернул щеку, и Стефан вздохнул; будь дома, мама помирила бы их; сам он не умел с ними общаться; и Расмус повел его в порт.
— Начальник порта, — повторил Стефан, — звучит гордо; почти как человек…
— Ага, — ответил Расмус, — видели бы вы этот порт — три сваи и огромная лужа.
«Сначала ничего не видно — особенного; ни величия; ни моря; просто огромная серая вода, гладкая, как атлас для подкладки шикарного пальто; весь берег изрыт бульдозерами, как изгрызен; почва твердая; вечная; горная; груды щебня, привезенного песка, расколотых в мелкое камней; среди всего этого стоит Расмус Роулинг и матерится: не хватает машин, подвоз материалов вечно задерживается из-за погоды; странное место для порта…» — Стефан подумал и убрал; стало смешно, словно книжку с картинками смотрел, и там у кого-то мохнатые брови, и в них брусника растет; он сидел за стойкой и писал в блокнот — синяя клетка; пружины; корабль в сто парусов на обложке; он всегда пользовался блокнотами для очерков, никогда диктофоном; Жан-Жюль пришел минуту назад, они с Расмусом сели за постоянный свой столик — у окна; а Стефана послали за заказом; «три кофе, пожалуйста: один по-венски, один с вишневым ликером и капучино».
— Это ты — журналист? — спросил бармен вдруг; у стойки сидело еще несколько человек — видно, рабочих; все в куртках и пахли солью и табаком; кто-то пил кофе, кто-то чай; спиртного днем не подавали; это сказал Расмус; он только и делал, что говорил; а Стефан записывал, и Расмуса это смешило, он пытался разобраться в каракулях: у Стефана с первого класса был странный почерк — как восточная вязь — длинные хвосты и неправильные соединения; только Капелька его читала; Река писал еще хуже — придуманным ими с детства шифром, превратившимся в привычку. Когда Стефан зарисовал примерно буровую вышку, записал последние данные о породах: «это лучше к Анри-Полю; он завтра из леса вернется с бригадой; и будут уже новые замеры», Расмус объявил по радио перерыв; и они пошли в кафе — легкая конструкция из дерева, на сваях из сосны, еще пахла свежим; пронзительно, как после дождя; «Счастливчик Джек» — прочитал Стефан и опять записал; ему казалось, что он не пишет, как раньше, а рисует; «это так хозяина зовут?» «нет, его любимого моряка — Джека Обри; какой-то английский капитан, воевал с Наполеоном; книжка Патрика О’Брайана». Стефан расстроился: Наполеон был одним из его кумиров; Черчилль, Честертон, Чосер и Наполеон. Подниматься нужно было по легкой лестнице, винтовой, из металла; наверху была декоративная башенка — дозорная; стекла на дверях разноцветные; внутри неожиданно тепло, маленькие столики на троих — идеальная компания; стойка из той же корабельной сосны; Стефан сел рядом на высокий металлический стул и почувствовал запах смолы; здешний воздух так был полон запахов, что хотелось набрать его в бутылки, не флаконы, а такие большие, квадратные, из-под виски; дарить друзьям на Рождество; пахло солью; рыбой; ветром; землей; влагой; зал был полон; на стенах висели корабли, все — английские парусники времен Наполеоновских войн: «Каллоден», «Голиаф», «Зэлэ», «Орион», «Одасье», «Тезей», «Вангард», «Минотавр», «Беллерофонт», «Дефанс», «Мажестье», «Леандр», «Мютин», «Александр», «Суифтшюр»; и над стойкой, в самой большой и красивой раме, с резьбой и позолотой, — «Сюрприз». Видимо, того самого Джека Обри.
— Так ты журналист? — повторил бармен; был он ог-ромный, будто по ночам перекидывается в вервольфа; темноволосый и молодой, загорелый до грубого; в рубашке из байки в синюю, зеленую и белую клетку; с северным акцентом; вытирал руки таким же полотенцем; и все скатерти и салфетки на столах были той же расцветки. — Расмус о тебе очень беспокоился; сказал, что ты, кажись, столичная штучка; и можешь нос задрать…
— Ну, и я задираю нос? Я уже полчаса жду кофе, чтобы оттаранить его не абы кому, а начальнику порта, мэру и лучшему журналисту округи, потому как пока других нет и сравнивать не с кем, — и о жалобной книге даже не заикнулся!
Бармен засмеялся;
смех у него был густой, как повидло; рабочие начали оглядываться, и Стефан почувствовал себя в центре мира; залился краской и чиркнул в блокноте загогулину, побег плюща; «он мне нравится, Расмус!» — проревел бармен, Расмус махнул ему из-за стола; на салфетках они что-то чертили с Жан-Жюлем; «вот твой кофе; меня зовут Тонин, как сахалинский маяк; главное блюдо сегодня — пирог с грибами»; и Стефан двинулся сквозь толпу с горячими чашками; «это хорошо, что ты понравился Тонину, — встретил его Расмус, — он у нас как лакмусовая бумага; оценивает до шнурков на ботинках; еще у него бывают видения; всерьез; он необыкновенный — жил десять лет в тайге; охотился на бурых медведей; наизусть знает биографии всех английских капитанов; готовит, правда, ужасно»; Жан-Жюль прыснул в чашку; «да ладно, всё равно все едят; ты можешь и ужинать здесь, если захочешь, и взять еду с собой; «Джек» работает с шести утра до двух ночи»; капучино заказал Жан-Жюль, с вишневым ликером — Расмус, кофе по-венски любил Стефан; но здешнее кофе по-венски выглядело так, будто его готовили в котелке на костре, а шоколад настрогали охотничьим ножом.— Как Свет и Цвет; никого не замучили? — Жан-Жюль мотнул головой; по дороге он увидел, как один из бульдозеров ушел под воду; парня еле спасли из холодной воды; просто поехала насыпь для железной дороги; и теперь нужно было вытаскивать тягачом этот бульдозер; удалять насыпь; всё время что-то случалось. Подошел единственный официант — подросток, который еще не имел права на вождение грузового транспорта; тонкий, высокий, стройный, как модель, — рабочие дразнили его переодетой девочкой; глаза яркие, как пламя; он сбежал из детского дома в Гель-Грин; упросил Антуана довезти, согласен был на любую работу; а в кафе ему нравилось; он любил разговоры, смех, готовить кофе; и клетчатую одежду; ему казалось, что море и мир — это одно. В меню была куча рыбы, каких-то ракушек, морской капусты; тушеные овощи и пельмени; цена шла в трех валютах; и еще был пункт — «в счет зарплаты»; Стефан заказал себе пирог с грибами; оказалось, круглый, закрытый, очень горячий; внутри еще курица и лук; и Тонин был прав — единственное съедобное блюдо; пришлось делиться с Жан-Жюлем и Расмусом, заказавшими рыбу в желе; холодную и клубничную…
После «Джека Обри» они пошли в мэрию; одноэтажное здание, тоже на сваях; тоже сосна; «сейчас Лютеция покажет тебе план города; можешь отксерокопировать его» «а кто такая Лютеция?» «Лютеция Жаннере-Гри — главный архитектор Гель-Грина; и… — Расмус посмотрел на Стефана строго, как воспитатель, — моя девушка… Поймаю за шашнями — убью обоих» «Его любимая опера — “Кармен”, — сказал Жан-Жюль. — Он преувеличивает: Лютеция даже не знает, что она ему нравится; она думает, у него только работа и маяк…» «Маяк?» — но они уже вошли по легкой лесенке, дрожавшей под ногами, как веревочная; внутри тоже пахло деревом и солью; и Стефан понял, что и сам уже так пахнет; будто изменилась кровь; вся химия; сверхъестественное: соленый снег, люди — ясновидящие; его сын, бармен Тонин; леса вокруг, как первобытные; играла настоящая виниловая старая пластинка — Франко Корелли; ария Каравадосси из первого акта «Тоски»; от стола оторвала взгляд и вправду восхитительно красивая девушка: смуглая; волосы цвета красного дерева — некрашеные, настоящие, струями, как в мультфильмах Диснея, до пояса; яркие брови, ресницы, губы; только розы ей не хватало в зубах; в них она держала карандаш; и еще один — за ухом; была в джинсах и темном толстом свитере; в сапогах под колено без каблуков.
— Здравствуй, Лютеция, ты хоть обедала? — спросил Жан-Жюль; на ватмане стояла коробочка из-под йогурта; Расмус смотрел в пол, будто потерял там страшно нужное, — знакомься, это наш журналист, Стефан ван Марвес; ему нужен план города. И вообще — поболтайте; а мы почешем; у нас насыпь съехала, — девушка кивнула непонятно на какой из пунктов — про обед или про Стефана; даже карандаш из зубов не вытащила, подумал Стефан, — не любит говорить или не любит отвлекаться.
— Насыпь — это интересно, — сказал Стефан; парни ему нравились в деле больше девушек; да и план города ему представлялся вещью, которая не убежит, как редкая книга.
— Нам нужно рассказать о плане города срочно, в «Таймс» и в «Монд»; они ждут уже месяц; и для ТВ всех мыслимых; к тому же это не так скучно, как думаешь, — план нового города; а скучно — это насыпь; мы с ней дня три провозимся, еще напишешь репортаж, — и Стефан просидел с Лютецией до вечера; он думал — влюбится; но она пахла сандалом, иланг-илангом и черной смородиной; «“Emotion” от Laura Biagiotti? — спросил Стефан, — у меня мама его покупала весной; в депрессию; говорила, повышает уровень счастья, как сахар»; так они стали приятелями; в углу на столике стоял еще один «тефаль», пили чай — «Ахмад» с бергамотом; Лютеция любила запахи; с собой в Гель-Грин она привезла только ватман, карандаши, немного одежды, любимую кружку и аромалампу; и только когда за окнами стемнело, они заахали, свернули чертежи и рисунки, и Стефан проводил её до дома — легкого, деревянного, уже обсаженного кустами рододендрона; и пошел искать свой вагончик. Свет в окнах горел, и Свет готовил что-то на плите; настроили радио — музыкальная станция в стиле ретро; оркестр Гленна Миллера; Цвет играл на полу в пиратов; кубики изображали вражеские корабли, а фрегат «Секрет» палил изо всех своих пушек; красное дерево, паруса из китайского шелка — ручная работа; одна из последних слабостей дяди; пахло теплом и уютом; «о, папа пришел!» — и Цвет направил на него пушки левого борта; Свет налил чаю; «как вам день?»; Цвет пустился в описания драки с каким-то Ежи; а Свет молчал; глаза у него слипались; «вы ели что-нибудь?» «да, нас в детском садике покормили и с собой пирога дали»; Стефан узнал грибной пирог из «Счастливчика Джека»; они попили чаю и легли спать; мальчики и оранжевый медведь на кровати; Стефан на полу…
Сначала Стефану снилось немного моря; потом сон ус-кользнул, словно чужой; и стал сниться дом в городе: мама, портьеры с бахромой, рыжая кошка; Стефан у себя в комнате, где всё еще висят плакаты «Мулен Ружа» База Лурмана; на французском, английском и русском; а потом раздался крик — и он вынырнул из сна, как из ванны; Свет сидел на постели, подушка свалилась на пол, к Стефану; Цвет плачет и обнимает брата; «не бойся, Свет, я с тобой…»; словно что-то давно происходит; кто-то болен, а Стефан занят и не знает; а все думают — ему всё равно.