Гель-Грин, центр земли

— Жуть, — Стефан стряхнул мурашки, — и в это верят?

— Как знать, — сказал Анри-Поль и выдохнул дым, тоже пахнущий деревом, и глаза его таинственно мерцали сквозь этот дым, как елка рождественская в темной гостиной, — но сходить посмотреть всё-таки стоит…

И улыбнулся; как Гилти; словно знал Стефана в прошлой жизни; и Стефан опять очутился на изломе миров; Анри-Поль сидел за столом, и курил, и вырастал до размеров горы; Гель-Грин вставал за его спиной как войско; а потом пришел Расмус, мокрый от моря, прокричал: «ван Марвес, за мной, сенсация для первых полос!» — и увел в туман, опустившийся на воду; на реку Лилиан; Стефан стоял и дышал соснами — настоящие корабельные, в каждой из них — грот-мачта как призвание; рабочие перевозили доски и конструкции для верфей. «В Гель-Грине будут строить корабли» называлась статья; назавтра приехали американцы с камерами; Жан-Жюль шага им не разрешил ступить без Стефана; «у нас есть свой журналист, все вопросы к нему и все вопросы только от него»; и Стефан думал — я капитан, про маяк и про Гилти… Среди дней, пока снимали фильм, он увидел её в «Счастливчике Джеке», она тоже увидела, помахала рукой; вспыхнул, как костер с сухим топливом, оглянулся — не увидел ли кто; захотелось унести приветствие, как щенка подобранного, на груди; спрятать и жить, никому не рассказывать; оказалось, она иногда помогает Альберту, в дни выходных, когда все рабочие идут пить в «Счастливчика Джека»; в клетчатом сине-зелено-белом фартуке она была похожа на переодетую принцессу; разносила пиво, квас, пироги, вытирала столы, слушала шутки «как там мой сын, Гилти?» — «весь в отца»; но никто не обижал её, как боялся Стефан, зажавшись в углу с Жан-Жюлем и кофе по-венски, готовый вскочить при первом же махе ресниц; сестра Расмуса Роулинга, передавали через плечо новичкам, воспитательница; «она еще иногда торты печет, когда у кого-то из рабочих день рождения», — сказал Жан-Жюль и подмигнул, прочитал всё на лице Стефана, удлиненном, как перо; «она красивая», — пробормотал Стефан и уткнулся в свой блокнот; «ничего», — согласился Жан-Жюль и опять улыбнулся, будто вспомнив что-то смешное не отсюда; из глубины…

До трех ночи американцы монтировали фильм; шумно спрашивали совета, пили кофе в каких-то невообразимых количествах, и Стефан пошел домой по самой кромке берега, чтобы рассеять головную боль. Ночь была туманная, такая здесь весна — сезон туманов, густая, темная, как в средневековом городе, Венеции или Праге; даже пахло приглушенно духами — сливой, жасмином; сквозь соль; Стефан закрывал порой глаза и представлял себя в бальной зале; море шелестело, как шлейф; и звякали стеклянным ксилофоном в прибое льдинки. По краю деревянных тротуаров тянулись фонари — маленькие, тусклые от тумана, расплывающиеся, словно от близорукого взгляда, очки забыл в книжном; и Стефан подумал — до чего странное, волшебное место… И вспомнил про маяк. На севере бухты; дома спят Свет и Цвет, заняв всю кровать; у Света под подушкой — шар; у Цвета — камни; а он уже и забыл, как надо спать нормально; его удел — два пледа; и побрел, слушая шелест и звон. Море светилось в темноте, над светом стелился туман, тонкий, белый, как пелерина; и Стефану показалось, что за ним и вправду наблюдает какая-то огромная прекрасная вселенская женщина; одетая как на бал, горничные её — звезды и рыбы; шел и улыбался, спотыкался об камушки, собирал необычные в карман — для Цвета; и внезапно вышел прямо на косу, прямо на маяк…

Он был высокий и широкий, юноша подумал — там когда-то был целый дом; с очагом и собакой; подошел ближе, как к святыне; под ногой стрельнул камушек; море здесь было совсем рядом — глубокое, дышало и рассказывало; Стефан опять вспомнил о Трэвисе, которым его пугала мама в детстве: «не будешь спать — придет Трэвис и утащит тебя в пучину»; повелитель морей, хотя в их огромном городе не было даже крупной реки; сказал Капельке, когда вредничала, а она спросила: «кто такой Трэвис?»; только Река понял, о чём он: «хозяин морей, а?» — уже путешествовал по миру; услышал где-то у моря; взрослый, незнакомый, красивый, с походкой как на корабле; и Капелька повисла на нём — «расскажи», хотя Стефан знал не хуже; «Трэвис, я не сплю», — и прикоснулся к маяку. Камень был теплым, как батарея центрального отопления, и бархатисто-шероховатым, как шляпка гриба. Стефан скользнул рукой вниз и сел, оперся спиной, стал слушать море; спину пригревало как летом; в лесу; и заснул так…

— Стефан, ты жив, о боже мой, — его кто-то будил, был уже поздний день, а от долгого сна всё свело, как в дороге; «ммм», — и его голова свалилась на чей-то локоть в болоньевой куртке; «ну, Стефан, миленький, проснись же, тебя все потеряли, а ты вот где, спишь…»; он открыл глаза, а это оказалась Лютеция; ослепительно красивая, волосы рассыпались по плечам как мантия красная, белая куртка, синий свитер; а позади неё стоял тенью ворона Расмус и курил трубку; ноги расставив, руки в карман.

— Ой, — сказал Стефан, попытался встать, тело словно украли ночью и подложили из дерева, — где я?

— В моем любимом месте, — вынул трубку изо рта Расмус, — только искать тебя здесь мы подумали как о последнем. Американцы уехали, передавали тебе большой привет, оставили свой флаг с автографом президента для будущего музея Гель-Грина; кофе хочешь?

Они подняли его с Лютецией с земли, посадили на крупный, как сенбернар, камень, тяжело, как на коня; Расмус достал из рюкзака термос, налил в крышку кофе, страшного, черного, только луны утопленной в нём не хватало. Стефан выпил отчаянно, как водку; попросил еще; потом пришел в себя и побрел домой — переодеться; Свет и Цвет были уже в садике, о чём гласила записка, написанная каракулями; если какого-то слова Цвет еще не знал, то рисовал его цветными карандашами. Стефан скинул пальто и понял, что оно отслужило — как то, что происходит каждый день: маршрут, отражение в зеркале, еда; он скинул всю одежду, блаженно завалился в душ; а потом вытащил из-под кровати сумку, еще даже не всю распакованную, и нашел там подарок мамы… «Зайду вечером за кроватками»…

Она открыла, опять вся в белом, только на бриджах блед-но-голубой узор с блестками; как лед из чистой воды; подняла вопросительно брови.

— Привет, — сказал он и закашлялся: соль вдруг попала в горло; полез за носовым платком, а она стояла босиком, раскачиваясь с пятки на носок, и смотрела, потом сказала: «постучать по спине?» — он замотал головой, чихнул; всё, что могло испортить впечатление, случилось.

— Вы за Светом и Цветом? Они уже ушли сами…

— Я за кроватями, — она приоткрыла дверь, и он прошел в белый дом; как в чертог колдовской; игрушки по-прежнему были раскиданы по ковру, на стене Стефан заметил северный пейзаж: озеро и в нём — отражение гор, полных снега; три оттенка синего; а из кухни внезапно выскочил клубок белой пряжи; за ним — пушистый белый котенок с золотыми глазами.

— Ой, Битлз, правда прелесть, — Гилти подхватила котенка с разъехавшихся лап, расцеловала, зарыла нос в пушистый затылок, — я назвала его Битлз, обожаю их «Белый альбом», — котенок был похож на круг адыгейского сыра, крутился и пищал; а потом вышел с ниткой, заматывая обратно клубок, Антуан; высокий, стройный, летчик Первой мировой; золотистый, будто от близости неба; непривычный без куртки и тяжелых ботинок; свитер из серой шерсти и теплые синие джинсы.

— Здравствуйте, Стефан, отличная куртка, значит, уже прижились, — Стефан смотрел на него, сбитый с толку, как в ссору попал. — Гилти, не тряси кота, у него еще морская болезнь после перелета; мы в такую болтанку попали над горами — антициклон; представляете, первый кот в Гель-Грине; жуткая ответственность; дай ему подушку, пусть спит, — Гилти еще раз расцеловала и отнесла маленького в кресло, наложила подушек, взбила плед как крем, — будете с нами чай пить? — будто дома…

— Ну, — Стефан не знал, что сказать, ревность жгла его, как несварение; заморгал и повторил: — Я за кроватями.

— Я вам помогу, — Антуан положил моток на кресло, из-под пледа высунулась лапа и опять уронила на ковер, — вы один не дотащите.

— Ты вернешься? — спросила Гилти; кровати по-преж-нему стояли на кухне, возле окна; белые шторы как сугробы; на столе: две чашки, пирожные, кусок пирога с грибами и печенью — из «Счастливчика Джека»; «да» хотел ответить Стефан.

— Да, — ответил Антуан, — кстати, вы не ходили в мэрию? Я почту привез; там вам письмо…

Они несли кровати через город, опять наполнившийся туманом, как курениями — храм незнакомых богов; Стефан постоянно уставал, но Антуан ни разу не сказал ничего против; останавливались, отдыхали, под деревянными настилами-тротуарами чавкала вода — днем прошел дождь; странный это был город, его начало и конец земли: нет дорог, но уже есть фонари, стилизованные под старину, под Вену; нет порта, но есть маяк, который говорит, что он был; и дети — их привезли с собой, но они будто родились здесь — всё знают о море и видят во сне корабли…

— У вас с Гилти любовь? — не выдержал Стефан; кровать была тяжеленная, а над левым глазом зависала ножка с клеймом — крошечный маяк — сделано в Гель-Грине… Антуан улыбнулся — будто смешное место в фильме; крупнее Стефана на жизнь, как все в этом городе. — Что смешного?

— Не представляю человека, влюбленного в Гилти; я её знаю с пяти лет; мы с Расмусом же учились вместе, и я к ним часто приезжал на дни рождения и Рождество; она вечно мне под одеяло подбрасывала что-нибудь — фольгу или кактус; называла это — «постель с начинкой»; или в рождественский пудинг запекала фамильную драгоценность; все с ног собьются, полицию вызовут; а потом за столом кто-нибудь подавится сапфиром… — у Стефана словно в сердце открыли форточку, запустили свежесть; и он засмеялся, представив Гилти маленькой — совсем крошечной, прозрачной, в каких-нибудь пестрых гольфах, бантах; промелькнула — и думай: солнечный луч или показалось… — Она мне как сестра; как и Расмус — брат.

— А почему он её боится? — спросил Стефан; Антуан посмотрел на него удивленно; «католическая школа, — подумал юноша, — как это странно — узнавать, как жили другие; словно пролистывать незнакомые книги на полках».

— Боится? пожалуй, да; в свое время Гилти прибавила седины бабушке и деду; они с Расмусом без родителей росли; те погибли; умерли в один день; я их уже не застал; однажды, еще в школе, она сбежала с каким-то парнем, хиппи, по фамилии Рафаэль, и ни слуху ни духу о ней не было целых два года; только однажды позвонила ночью бабушке — я живая; и всё… — Антуан смотрел на море и словно искал там огонек — будто шел домой или ждал; а Стефан боялся дышать; смерть Капельки настигла его; он понял наконец, что она умерла; её нет и не будет больше, такой живой, такой светлой и сладкой, как теплые нектарины — нагрелись на солнечном прилавке… — Расмус вытащил её из какого-то городишки — она там официанткой работала, прислала открытку на Пасху; с тех пор за ней приглядывает, она называет его «иезуитом» — ну да, не самая красивая обязанность на свете… Пойдем, Стефан, мне тоже еще в мэрию нужно…