Гель-Грин, центр земли
Шрифт:
…В походе Стефан не спал еще три дня; а потом свалился у костра, на привале, накануне переправы через одну из горных речек — вода словно коричневое стекло, песок блестит — в нём золото прямо крупицами; Анри-Поль брал такую ледяную горсть в ладонь и показывал Стефану; «вторая Аляска, но писать про это нельзя: понаедут охотники и Гель-Грин перестанет им быть; все наши отчеты о залежах хранятся под грифом “секретно”»; и Стефан писал о соснах, напоминающих ему кардиналов, — в золоте и зелени; слюде в камнях, поросших странным голубоватым мхом; о видах с гор — оглянуться и посмотреть вниз, потерять сознание; Анри-Поль читал у костра и говорил: «похоже»; а когда Стефан наконец заснул, внезапно, на середине фразы, будто его убили в спину, Анри-Поль наклонился над ним, как луна над Колизеем, геолог Руди, самый старый, с бородой и глазами синими, сказал: «пусть спит; трепыхался, как веточка, а то сердце откажет»; и привал продлили; пели песни под гитару тихонечко, варили походной
Проснулся он в рассвет, туман обволок всех паутиной; Стефан не понял сначала, где он; ему снился старый дом в городе, где нет моря; гор, леса — только равнины, полные высокой травы — для скота; фермерская область; как-то Стефан ездил в гости на автобусе к своему одногруппнику — Паултье с темно-темно-рыжими, почти бордо, волосами; при всём своём экзотизме Паултье был сыном фермеров и спокойно на выходные ездил махать к ним лопатой; Стефан гордился, что учился с ним; и Паултье любил его. Геологи спали, котелок висел над угольками с остатками ночного чая — черного-черного, сладкого, как мармелад. Стефан прошел немного дальше в лес, за кусты, отлить; застегнулся и вдруг услышал серебряный звук, протянувшийся над лесом, как провод; Стефан вышел из-за деревьев к виду на море: спуск с горы, обрыв, внизу — камни и глубина сразу метра три. Из тумана шел по Лилиан корабль — туман вокруг него отливал всполохами розового и золотого, будто горел; и кто-то на палубе, выйдя, как Стефан, потянуться, проснуться, пробовал флейту. Стефан протер глаза — корабль с красными парусами исчез; и не было его никогда; «красиво как, — подумал Стефан, — море со мной играет»; вернулся к костру. На брезентовом плаще сидел Анри-Поль, небритый, заспанный, похожий на романтичного разбойника из сказки Гауфа, набивал трубку табаком и сосновыми иголками.
— Ты слышал? — спросил Стефан. — На флейте играли…
Анри-Поль не слышал, но поверил; Стефан понял об Анри-Поле самое главное — он всё понимает. Для гель-гриновцев богом был строящийся город; а Анри-Поль — его пророк. Стефан записал это в блокнот с кораблем; но потерял при очередной переправе: уронил рюкзак в воду, упал в воду спасать и блокнот уплыл из кармана; ничего, кроме этой мысли, там не было… И еще когда-то Анри-Поль был женат; развелись; Стефан пытался представить самую красивую на свете женщину, но Анри-Поль не рассказал дальше; потом Стефан спросил о Расмусе: «он влюблен в Лютецию или я сплетничаю?» «знаю; Жан-Жюль тоже любит говорить о других» «у неё есть парень в Коста-Рике; уедет однажды, а Расмус умрет»; «не умрет; у него есть маяк», — и стал выбивать трубку о бревно, на котором сидел…
«Вернусь — опубликую, назову “Золотое”…» — как рефрен из популярной песенки с радио; еще Стефан постоянно стал напевать за одним геологом: «с неба падала вода, тра-ла-ла»; геолог рассказывал, что песенка длинная, про море, про розы; он услышал, как её пел какой-то молодой монах в самолете — летел на Мальту, а геолог — в Гель-Грин; разговорились. Гель-Грин ломал тело Стефана, как военная служба; благоуханным туманом, соснами, сопками, полными багульника, — в Гель-Грин приходила весна; Стефан находил морошку, ел её горстями, пахнущую шелком, и думал иногда о Гилти; как о чем-то привидевшемся…
…Он вырос, изменился; городская бледность сменилась яркостью Боттичелли; под ногти забился песок, полный золота; «вернемся в шторм», — сказал старый Руди; небо было так низко, что, казалось, касалось макушек; Стефан нес коробки с образцами, внутри стекло и вата; ужасно боялся споткнуться; они спали внутри, эти камни, как яйца редких птиц; и пока с горы Гель-Грин — только крошечный белый поселок.
«На город надвигается страшный шторм», — пробормотал Стефан; Анри-Поль, шедший рядом, улыбнулся еле-еле — обветрил губы; «Корабельные Новости» он тоже любил; пахло пронзительно солью и морскими водорослями, шторм пришел с запада; Стефан вспомнил свой первый шторм-лунную ночь. «Дети, — подумал он, — у Гилти…»; чем ближе к городу, тем труднее было дышать: воздух был словно кожа. «Сначала в мэрию, оставь там образцы». Дали ключ; Стефан возился, искал свободное место в шкафу, и вдруг ударило в стену; Стефан замер, потом выглянул — море шло на Гель-Грин. «О боже, Свет, Цвет», — он захлопнул шкафы, зазвенело стекло, Стефан выбежал на улицу. Дождь хлестал с такой силой, будто бил, сражался; Стефан натянул капюшон — за неделю он сжился с курткой, как с женщиной; побежал через улицы; открыл свой вагончик — никого не было; темно и тепло; на столе — стакан сока и книга; Стефан нашел телефон в рюкзаке — Анри-Поль одолжил.
— Да?
— Расмус!
— А, вернулись… Ты где?
— У себя; где Свет и Цвет?
— У Гилти; но сиди лучше дома; слышишь, как хлещет.
— А сам?! Я слышу, ты чинишь маяк!
— Не могу уйти, мне кажется, я угадал…
И тут прервалось; словно разбилась тарелка. Стефан открыл дверь — ветром её захлопнуло; шторм, его назовут позже «Ивейн», порвал все провода в округе, унес двенадцать лодок; Стефан снова открыл и побежал, как на крик. Ничего не было видно, кроме снега —
уже снега; вдоль тротуаров были протянуты леера, как на кораблях в старину; Стефан цеплялся за них, как за ветки; «Анри-Поль, остальные — добрались?»; а потом ударился лицом о её дверь.— Гилти!..
Она открыла, услышав, ждала всю эту неделю в окно, как суженая; втащила — избитого ветром; из носа текла кровь; «о боже, Стефан», — побежала за ватой; он отвел руку, не спросил, где дети; поцеловал крепко, как не умел до того; повалил на ковер, теплую, нежную, полную звезд; становясь мужчиной, как вырастая из земли; а в маяке стоял Расмус и смотрел в верх темной башни, темнота что безответная любовь; «неудачник, Лютеция уедет к другому; а порт так и будет разваливаться, будто карточный домик»; и стукнул ключом по починенному безупречно механизму, уронил внутрь, зазвенело; Расмус шагнул со ступеней во мрак, матерясь, и вдруг что-то загудело внутри, словно нужно было только попросить; шар с зеркалами закрутился, наполнив светом старый маяк, и колокол ударил, призывая корабли…
Маяк на косе работал, и люди выходили из домов, в шторм, и смотрели на луч света, ставший в Гель-Грине солнцем; а затем уходивший в море, полное волн; открывая дорогу; маяк увидели сразу пять кораблей; «что это?» «Гель-Грин, — на карте, — новый порт»; а Свет и Цвет стояли на чердаке, где играли и заснули; Цвет разбудил Света, стряхнул с него паука; «Свет, смотри, шторм и маяк»; ночь раскалывалась маяком, как молотом; и Свет увидел их — те пять кораблей, что смотрели в подзорные трубы, и еще тысячи, отовсюду: огромные и крошечные, с двумя треугольными и двумя сотнями парусов; резные, из дерева, с пушками, гребцами, трубами, винтами; матросы кричали на разных языках и всё понимали; перебрасывали друг другу канаты; римляне в легких сандалиях из теплого дерева, викинги в коже, смуглые греки и турки, европейцы в костюмах всех эпох; Свет смотрел на них, идущих в Гель-Грин, и дрожал от такой красоты, заполнившей небо; а Цвет спрашивал брата, чувствуя чудо: «Свет, что ты видишь, скажи, что это значит?» — и Свет ответил, сжав его пальцы: «Это значит, что мы бессмертны».
ДИКИЙ САД
Хоакин дежурил в ночь; с двадцать седьмого октября на двадцать восьмое; газеты назвали её наутро «страшной», потому что от ветра рухнуло столетнее дерево на трансформаторную будку в микрорайоне — во всех домах, как в рекламном ролике, погас свет. Кроме областной больницы, которая имела автономное электропитание; Хоакин проходил здесь практику, сидел на корточках в курилке, тонкой металлической площадке между лифтами; вместо стены — стеклянный коридор; и тихо-тихо, будто подкрадываясь, курил; темно-коричневые сигареты; он сам их делал — из темно-коричневой, тонкой, как волосы, и промасленной, как куртки портовиков, бумаги, набивая табаком «Капитан Блэк-Роял», пахнущим сливой и корой темных деревьев. Дождя не было, хотя тучи в полную луну серебряные неслись, как стая птиц; юноша увидел, как взметнулась в небо свечка пожара от трансформаторной будки, понеслись, разбрасывая синие снопы искр, алые пожарные машины; всё это был только цвет, как смотреть на аквариумных рыбок, — до пятого этажа не доносилось ни звука; а потом вышла из родильного отделения женщина и вытащила вонючую, как рыба, беломорину.
— Не могу, — сказала, села рядом, пахла потом и кровью, как звери в цирке, — уйду я отсюда… Умерла, молодая такая, красивая, из журналов за сто долларов…
— А ребенок? — Хоакин работал здесь месяц и наслушался как священник.
— Живой, такая лапочка… мальчик…
— В приют?
— А куда еще, если ты не возьмешь, — больница была построена в здании монастыря шестнадцатого века; медсестры носили форму, стилизованную под монашескую, — белое покрывало и синие платья ниже колен; выражались как сапожники; самыми известными отделениями были хирургическое, куда взяли Хоакина по протекции дяди, и родильное: с молчаливого согласия еще монастыря с шестнадцатого века сюда приходили женщины, рожали анонимно и оставляли детей — в приют для младенцев; в соседнем здании — красный кирпич, витраж с Мадонной — необыкновенная красота, в расписании всех туристических буклетов. Судьба детей принадлежала далее католическому приходу. — Странные у тебя сигареты, покажи; сам делаешь?
— Отец научил; разве можно усыновить ребенка до приюта?
— Нет, конечно, но я сегодня одна дежурю и никому не скажу.
Это было невозможно — словно покупал товар из-под полы на рынке; всё пестрит, продавец нервно оглядывается… Хоакин подумал об «Омене», потом о своей жизни — похожей на лунное небо; вздохнул и сказал: «пошли».
Ребенок лежал в кроватке, весь в белом, и спал, приоткрыв рот.
— Даже не заплакал, сразу открыл глаза и улыбнулся… Глянь, даже похож на тебя, смуглый, черный, — Хоакин наклонился ближе и увидел выбравшуюся из-под хлопка розовую ручку — крошечную, как зрачок.