Генерал Абакумов. Всесильный хозяин СМЕРШа

Рыбальченко. Да, там хорошо нашему брату.

Гордов. Что ты можешь еше сказать?!

Рыбальченко. Народ внешне нигде не показывает своего недовольства, внешне все в порядке, а народ умирает.

Гордов. Едят кошек, собак, крыс.

Рыб^альченко. Раньше нам все-таки помогали из-за границы.

Гордов. Дожили! Теперь они ничего не дают, и ничего у нас нет.

Рыбальченко. Народ голодает, как собаки, народ очень

недоволен».

Генерал Гордов с трудом переносил гражданскую жизнь, к которой оказался абсолютно не готовым. 12декабря ему исполнилось только пятьдесят. И он бы с удовольствием еше послужил. Возможно, поэтому Василий Николаевич тешил себя надеждами, надеялся на чудо и не торопился получать денежный расчет, тянул время.

Но уехал Рыбальченко, а через три дня Новый год. Без гостей, без веселья, без поздравлений и звонков. Генерал и его жена Татьяна Владимировна впервые рано легли спать.

И в этот момент включилась оперативная техника в спальне:

«Гордов. Я хочу умереть. Чтобы ни тебе, никому не быть в тягость.

Гурьева-Гордова. Ты не умирать должен, а добиться своего и мстить этим подлецам!

— Чем?

— Чем угодно.

— Ни тебе, ни мне это невыгодно.

— Выгодно. Мы не знаем, что будет через год. Может быть, то, что делается, все к лучшему.

— Тебе невыгодно, чтобы ты была со мной.

— Что ты обо мне беспокоишься? Эх, Василий, слабый ты человек!

— Я очень много думаю, что мне делать сейчас. Вот когда все эти неурядицы кончатся, что мне делать? Ты знаешь, что меня переворачивает? То, что я перестал быть владыкой.

— Я знаю. Плюнь ты на это дело! Лишь бы Сталин тебя принял.

– Угу. А с другой стороны, он все погубил.

— Может быть, то, что произошло, даже к лучшему.

– А почему я должен идти к Сталину и унижаться перед

(матом).

— Я уверена, что он просидит еще только год.

— Я говорю - каким он был (матом), когда вызвал меня для назначения (матом), плачет, сидит жалкий такой. И пойду як нему теперь? Что я должен, пойти и унизиться до предела, сказать: «Виноват во всем, я предан вам до мозга костей», когда это неправда?

Я же видеть его не могу, дышать с ним одним воздухом не могу! Это (матом), которая разорила все. Ну, как же так?! А ты меня толкаешь, говоришь, иди к Сталину. А чего я пойду? Чтобы сказать ему, что я сморчок перед тобой? Что я хочу служить твоему подлому делу, да? Значит, так? Нет, ты пойми сама!

– А тогда чего же ты переживаешь?

— Ну да, сказать, что хочу служить твоему делу? Для это

го ты меня посылаешь? Не могу я, не могу. Значит, я должен себя кончить политически. Я не хочу выглядеть нечестным перед тобой. Значит, я должен где-то там все за ширмой делать, чтобы у тебя был кусок хлеба? Не могу, у меня в крови этого нет. Что сделал этот человек - разорил Россию, ведь России больше нет. А я никогда ничего не воровал. Я бесчестным не могу быть. Ты все время говоришь: иди к Сталину. Значит, пойти к нему и сказать: «Виноват, ошибся, я буду честно вам служить, Кому? Подлости буду честно

служить, дикости? Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут! Эх, если бы ты знала что-нибудь!

– Тогда не надо так все переживать.

— Как же не переживать, что же мне делать тогда? Ты думаешь, я один такой? Совсем не один, далеко не один.

– Люди со своими убеждениями раньше могли пойти в подполье, что-то делать. Такое моральное удовлетворение было.

Работали, собирали народ. Они преследовались за это, сажались в тюрьмы. А сейчас заняться даже нечем. Вот сломили такой дух, как Жуков.

– Да. И духа нет.

– И он сказал - извините, больше не буду, и пошел работать. Другой бы, если бы был с таким убеждением, как ты, он бы попросился в отставку и ушел.

– Ему нельзя, политически нельзя. Его все равно не уволят. Сейчас только расчишают тех, кто у Жукова был мало-мальски в доверии, их убирают. А Жукова год-два подержат и потом тоже - в кружку и все! Я очень много недоучел. На чем я сломил голову свою?. Я сломил свою голову на том, на чем сломили такие люди - Уборевич, Тухачевский и даже Шапошников.

– Его информировали не так, как надо, после того, как комиссия еще раз побывала.

– Нет, эта комиссия его информировала, по-моему, правильно, но тут вопрос стоял так: или я должен сохраниться, или целая группа людей должна была скончаться - Шикин, Голиков и даже Булганин, потому что все это приторочили к Жукову. Значит, если нужно было восстановить Жукова, Гор-Дова, тогда булганинщина, шиковщина и голиковшина должны были пострадать.

– Они не военные люди.

– Абсолютно не военные. Вот в чем весь фокус. Ты думаешь, я не думал об этом?

– Когда Жукова сняли, ты мне сразу сказ&т: все погибло. Но ты должен согласиться, что во многом ты сам виноват.

– Если бы я не был виноват, то не было бы всего этого. Значит, я должен был дрожать, рабски дрожать, чтобы они дали мне должность командующего, чтобы хлеб дали мне и семье! Не могу я! Что меня погубило - то, что меня избрали депутатом. Вот в чем моя погибель. Я поехал по районам, и когда все увидел, все это страшное — тут я совершенно переродился. Не мог я смотреть на это. Отсюда у меня пошли настроения, мышления, я стал их высказывать тебе, еще кое-кому, и это пошло как платформа. Я сейчас говорю, у меня такие убеждения, что если сегодня снимут колхозы, завтра будет порядок, будет рынок, будет все. Дайте людям жить, они имеют право на жизнь, они завоевали себе жизнь, отстаивали ее!

– Сейчас никто не стремится к тому, чтобы принести какую-нибудь пользу обществу. Сейчас не ДЛЯ этого живут, а только для того, чтобы заработать кусок хлеба. Неинтересно сейчас жить для общества.

– Общества-то нет.

– Если даже есть - кучка, но для нее неинтересно жить.

– А умереть тоже жалко.

– Хочется увидеть жизнь, до чего все-таки дойдут?

– Увидеть эту мразь?