Генерал Коммуны

— Соскучился без меня, старик, — приговаривал он, поглаживая огромный штурвал пресса.

Люди кругом точно так же вытирали свои станки. Лица у всех были довольные, озабоченные.

Один из рабочих спросил Урбэна:

— А если Пешар уйдет, что нам делать?

— Сами будете работать, — не задумываясь отвечал Урбэн. — Лучше хромать, чем сиднем сидеть.

Он рассказал про Луврские оружейные мастерские: там рабочие выбрали контрольную комиссию, утвердили устав и управляют сами.

— А на почте? — поддержал его кто-то. — Простой чеканщик Тейс заворачивает всей почтой Парижа, да еще как! Почтальоны помогают ему, и дело идет на лад.

В это время откуда-то вынырнул Пешар.

— Имейте в виду, я иду жаловаться в Коммуну.

Все молча ждали ответа Урбэна. Снова робость охватила людей. Рабочие никак не могли привыкнуть, что они стали единственными хозяевами всех этих мастерских, складов с кожей, машин, что все это принадлежит им, и они могут начать работать хоть сейчас, и никто их не выгонит, не арестует.

Урбэн вытер тряпкой перепачканные руки.

— Лучше всего тебе обратиться к Серрайе, — раздумывая, сказал он. — Серрайе заведует Комиссией труда. Между прочим, он как раз сапожник. — Раздались смешки. — Он тебя очень хорошо поймет. Запомни, Пешар, — Огюст Серрайе.

Фабрикант удалился под общий смех. Мальчишки провожали его до самых дверей.

— Эге, да он жирен, как каплун! — крикнул один малыш. — Дядюшка Урбэн, не вытопить ли из него сало для сапог?

— Или зарядить им пушку!

Рульяк внимательно наблюдал за людьми. Они были возбуждены и растеряны. Никто не ожидал, что это будет так просто, но и никто не знал, что же делать дальше. Они оглядывались, как будто попали в незнакомое место.

Какой-то рабочий отобрал у одного из мальчишек обрезок кожи и бережно спрятал в ящик. Кто-то вслух мечтал, как бы заменить изношенный винт станка. Веселый звенящий перестук металла заполнял цех.

На маленькой площади перед фабрикой Урбэн собрал митинг. Он вскарабкался на пустую повозку бродячего угольщика и начал говорить.

— Граждане! — голос его, густой и сиплый, заполнил всю площадь. — Революция не должна ходить босиком. Ей нужны крепкие сапоги. Куда годится — наши ребята на фронте шагают в сабо! — Он ткнул пальцем в сторону Рульяка, и все посмотрели на деревянные неуклюжие башмаки Луи.

Толпа быстро прибывала, всасывая в себя прохожих из соседних улиц. Урбэн топтался на повозке, отчаянно жестикулируя. Он говорил о том, как установить порядок на фабрике. Его слушали жадно, поправляли, подбадривали. Ему хотели и боялись верить. Тревога невидимо бродила среди людей. Рульяк чувствовал ее. Слишком близко звучали разрывы версальских батарей. Слишком молода была Коммуна. Урбэн тоже понимал настроение толпы.

— Нельзя делать яичницу, не разбивая яиц, — говорил он. — Раз мы прогнали хозяев — значит, хозяева теперь мы. Вот стоит перед вами Рульяк, простой рабочий парень. Если он не боится лупить версальских бандитов, так чего же боимся мы? Пусть Пешар боится Коммуны, а нам все равно нет жизни без нее.

Внезапно Луи вспомнил ребят, дравшихся сегодня ночью в Соблонском парке, когда он спокойно спал дома. Мысль об этом была подобна спуску курка. Луи вскочил в повозку и стал рядом с Урбэном. Надо рассказать, что все неправда, что вчера он еще был подлым трусом.

Он видел перед собой маленькую площадь с мраморным высохшим фонтаном посредине. В детстве он играл здесь с мальчишками… Площадь запружена народом. Острые глаза Луи различают знакомые лица: тетушки Лизеты, соседей. Дочка Фано, остановившая его вчера, тоже стоит здесь. Люди смотрят на него с надеждой и гордостью. Луи хочется сказать им, чтобы они не беспокоились. Теперь он знает, за что надо воевать. Он не позволит Пешару выбросить их на улицу. Пока у него ружье в руках, он не пустит версальцев! Они должны верить ему, ведь он свой парень. Он родился и вырос здесь. Но от волнения Луи ничего не мог сказать, он всегда был робок и уж, конечно, не умел произносить речей. Наконец, глотнув воздух, он крикнул:

— Я их буду бить… версальцев, пока жив, чтобы этот Пешар…

Луи спрыгнул с повозки. У него слегка кружилась голова. Его обнимали, хлопали по плечу. Увидав рядом девушку с красным цветком, он улыбнулся ей и вспомнил, что ее зовут Жанна.

Раньше все считали Луи Рульяка неуклюжим, угрюмым парнем, и он никогда не заглядывался на девушек. Сейчас Луи забыл, что на нем закопченный мундир, и, краснея и улыбаясь, сказал девушке:

— Ты прости, что вчера так… я думал, что ты смеешься надо мной.

— Луи, пора идти, — позвал Урбэн.

Рульяк сделал шаг, но тут же остановился, хотел что-то сказать и не сказал. Он посмотрел ей в глаза, в самую черноту зрачков, и множество рыжих веснушек вспыхнуло на его покрасневшем лице. Может быть, это была та самая минута, о которой потом говорят: а помнишь, с чего началось? Она, перестав смеяться, церемонно вынула из волос гвоздику и вдела ее в петлицу отворота его мундира. Наверное, в старину так выбирали себе рыцарей.

— Будь здоров, Луи!

До самого вечера Луи помогал Урбэну: составлял акты, носил уголь, запускал машину. Потом он забежал проститься с матерью. Когда он освободился, уже стемнело. С увитых глициниями террас уличных кафе его приглашали:

— Гражданин! Стаканчик вина за Коммуну!

Он, улыбаясь, подносил руку к козырьку:

— Нет, в другой раз, очень спешу.

Он представлял себе, как в первой же атаке пойдет впереди всех. Он видел удивленные взгляды Жана Ехидки, Нерваля и всего батальона. Он шел все быстрее и наконец, подгоняемый нетерпением, пустился бегом, громко стуча деревянными подошвами.

Часовой не хотел впустить его без пропуска в здание штаба. Луи кричал, ругался, умолял, — откуда только у него брались слова. Наконец дежурный офицер разрешил Рульяку пройти. Луи долго метался в неразберихе глухих лесенок, коридоров, галерей с выбитыми стеклами. В углу сумрачного пустого зала он наткнулся на Нерваля. Он бросился к нему.

— Вижу. Не кричи. — Нерваль кивнул на человека, лежавшего на кушетке. Между бинтами, набрякшими кровью, Луи различил бледное, осунувшееся лицо Жана Ехидки. — Мио убит, — глухо сообщил ему Нерваль. Потом он поднял голову и оживился. — Зато и гнали же мы «мясников», Рульяк! Батальон получил отпуск на неделю.