Генерал
Шрифт:
– Значит, некоторое время обошлось без налетов. Знаете, меня до сих пор поражает, с какой быстротой берлинцы восстанавливают вокзалы, рельсы, дороги. Такое впечатление, что они не ломаются, а делаются только более крепкими, терпеливыми и стойкими.
– И именно тогда, когда немецкому народу стали мстить за Гитлера. Интересно, а как было у нас? – Трухин знал, что не получит ответа, и сам презирал себя, что в последнее время все чаще возвращается к проклятому вопросу: а как там у нас? Это было бессмысленно, унизительно, мешало работе, но избавиться от вопроса он не мог.
Маленькая церковь была полна народу, и Трухин с удивлением обнаружил, что
– Ты отъял еси от нас присных наших, но не лиши нас Твоея милости: услыши молитву нашу и приими милостивно отшедших к Тебе приснопоминаемых нами рабов Твоих; воззови их в чертог Твой, яко доблих воинов, положивших живот свой за веру и отечество на полях сражений; приими их в сонмы избранных Твоих, яко послуживших Тебе верою и правдою…
– Боже, что он говорит! – услышал Трухин позади себя почти возмущенный шепот. – Публичная молитва за католиков!
– И за протестантов…
– Да церковь не простит ему этого, вот увидите!
– Разумеется, если среди нас, как и положено в рейхе, полно соглядатаев…
– …и упокой их во Царствии Твоем, яко мучеников, отшедших к Тебе израненными, изъязвленными и в страшных мучениях предававшими дух свой; всели во святый Твой град всех приснопоминаемых нами рабов Твоих, Клауса, Адама, Фрица, Дитлофа, Вильгельма…
После был небольшой завтрак, тартинки и херес, и, стоя с Вереной посередине залы, Федор с жадностью ловил обрывки разговоров.
– Арестовано уже почти семь тысяч, а американское радио упорно твердит о пятнадцати аристократах. Вот это пропаганда, фюреру остается только позавидовать…
– А говорят, что Тротт был повешен самым зверским средневековым образом, крюком под череп…
– Впрочем, непосредственных заговорщиков ведь действительно немного, человек двести, не больше.
– Но это генералы, полковники, послы, министры, госсекретари, глава криминальной полиции, наконец! А губернаторы провинций!
– Трудно представить себе подобное у нас, – одними губами сказала Верена, и Трухин с тоской увидел, что слезы поползли по белым худым щекам. – Господи, пощади Россию… Простите. А где ваша малышка, Теодор?
Трухин не ожидал столь прямого вопроса, и ему не понравился тон, но его спасла княжна.
– Я так рада увидеть вас, Федор Иванович! Столько слышала, да и папа много говорил о вашем покойном отце. – Она по-английски пожала ему руку. – Вы здесь единственный военный, скажите: наши перспективы?
– У Красной армии блестящие, а нам надлежит думать о спасении противников Сталина, неважно, беженцы они, остарбайтеры или военнопленные. Прибавьте сотни тысяч восточных добровольцев вермахта. Так что, княжна, ответить на ваш вопрос весьма затруднительно.
Васильчикова нахмурилась.
– Понимаете ли, Федор Иванович, к Власову сначала все мы относились очень хорошо, скажу больше – с энтузиазмом. И все же первым
врагом были немцы, большевики – вторым. Впрочем, за генералом пошли бы в любой очередности. Ему верили, было много разговоров. Но время шло, а записавшихся не призывали, надежды тускнели. А теперь Красная армия приближается, и буду с вами откровенна: к несчастью, но почти каждый думает, что, когда придет Красная армия, будут страховаться и доносить. Говорят, русские пленные на заводах целуют советские трофеи, взятые в переплавку. Увы, атмосфера большевизма идет далеко впереди армии…– Все люди, княжна. Жаль только, что на пороге крушения нацистов по-прежнему раздражает наш лозунг «единой и неделимой», и они называют его «несоответствующей действительности точкой зрения военнослужащих РОА». Какой абсурд.
– Наша вина, что мы не поняли этого раньше. Нас всех. «Кто найдет в себе мужество сделать это, войдет в историю как предатель, но если он откажется это сделать, то будет предателем перед своей совестью» [173] . Простите, меня ждут.
173
Слова, сказанные Штауффенбергом своему брату Бертольду.
Трухин с Вереной возвращались через Александерплац и попали под очередной налет. Со всех сторон к метро мчались толпы, крича: «Luftgetar-15!» Трухин выругался про себя: пятнадцатый означал самый опасный налет, не менее тысячи машин, и, очевидно, ковровый.
Стараясь не торопиться и не выпускать руки Верены, он спустился вниз на платформы, забитые людьми, чемоданами и мешками. Пути тоже были заполнены, на эскалаторах плотно сидели люди. Но паники не было, какие-то девушки в непонятной форме толково распоряжались и организовывали движение людских потоков. Спустя несколько минут стало ясно, что они попали в самый центр «ковра». Электричество то и дело пропадало, и вокруг стоял чудовищный гул и грохот. Туннели гудели и содрогались, от давления казалось, что барабанные перепонки вот-вот лопнут, люди сидели, сжавшись в комок и непроизвольно прикрывая головы руками. И самое ужасное – никто не произносил ни слова, никто не кричал и даже не плакал. Лишь в перерыве между волнами налетов включался громкоговоритель, сообщавший названия улиц и номера домов, подвергшихся разрушению. Их жителей-мужчин просили выйти и помочь тушить пожары.
– Я пойду помогу? – тихо попросил Трухин у Верены. – Прошло уже четыре с половиной часа, а больше чем на пять их не хватает. Справитесь?
Верена только молча перекрестила его.
Он выбрался на улицу, властным жестом отстранив не выпускавшую его девушку. Стоял день, но света не было. Черное от дыма небо давило, не давало вздохнуть, зданий в направлении главного штаба полиции больше не существовало. И тут среди кирпичей, веток, белья, мебели Трухин увидел равнодушно пробирающуюся в сторону Пергамона фигуру Стази.
В два шага он нагнал ее и едва не отшатнулся, увидев серую маску вместо лица.
– Ты здесь? Зачем? Почему? Живой… – вдруг обессиленно проговорила она, и Трухин только сейчас понял, чего ей стоило его приказание и безвестность в такое время.
– Что ж со мной случится? – усмехнулся он, ненавидя себя. – Ты прости, надо помогать.
И до самого вечера они разбирали завалы, обмотав лица принесенными кем-то полотенцами.
21 сентября 1944 года