Гений и куколка

По гостиничному коридору я иду к дальнему холлу, утопая шпильками в мягком ворсе ковровой дорожки. Издалека слышу, как Олег что-то ритмично рассказывает, другие смеются: один мелко, будто заходится тявканьем собака - Ройман, второй - раскатисто кашляет - Вазович, третий подхватывает - понятия не имею, кто это. Дружный мужской смех. Хорошо им, весело.

Я подхожу ближе. В задымлённом холле, развалившись в кресле между пальмами, Олег что-то декламирует, читая с листа. На журнальном столике - раскрытая коробка кубинских сигар, снифтеры с охряной жидкостью, заполненные окурками пепельницы. Останавливаюсь за плотными, с крупными прожилками листьями гигантской монстеры. Не хочу мешать: выйду, когда Олег закончит. Но тут же слух различает слова... и внезапное, как скрежет крыла авто о поребрик, чувство коробит меня. Я не могу не узнать то, что с насмешливой издёвкой произносит Олег, - это фразы из моего рассказа.

– Угомонитесь, братия, я продолжаю. "Большие, тёмные, как переспелая черешня, глаза задумчиво улыбаются из-под широких бровей...", Брежнева встретила, не иначе... И вот дальше - его черешнево-карие глаза... Не могу... глаза-черешни... сейчас выкатятся... или птицы выклюют...
– Олег зло ржёт. Громко. Неприятно.
– Русский - явно не родной!

Мне становится дурно, и голова кружится так, что хочется сползти по стене на ковёр.

Как в тумане, слышу продолжение чтений дурацким тоном:

– "И вдруг его губы требовательно приближаются к моим. Так сразу? Однако наглец! Я хочу отстраниться, но не могу - слишком хорошо. Как может взрослый мужчина пахнуть вишнёвой пенкой? Этого не понять..." Я не могу, господа, просто не могу! Вишнёвой пенкой, почему не вафельной крошкой?
– веселится Олег.
– Или жжёным сахаром?

Его слушатели гогочут в ответ.

– Погодите, сейчас будет самое интересное. Наберите побольше воздуха! Готовы? "Миг, и он прижимает моё тело к своему - жаркому, сбитому из одних только мышц. От его поцелуев горячая волна опустошает голову. Мои бёдра тяжелеют. Кровь пульсирует внизу живота, скручивается в плотный дрожащий сгусток и растекается снова. "Румынский принц" тянет меня мимо заснувшей над вязанием старушки вглубь лавки - в подсобку, заполненную шитьём и тканями. Его властные руки не дают мне шанса одуматься. В душной полутьме он касается кончиком языка уголков моих губ. Приятно. Нежно.
– Голос Олега вибрирует от еле сдерживаемого смеха.
– Я провожу ладонью по его волосам - в меру шелковистым, в меру жёстким. Он целует меня снова, и его пальцы беззастенчиво скользят по моим бёдрам вверх - под подол короткого сарафана. Что же он себе позволяет?! Но если это... так... хорошо...
– к чёрту условности - пусть! Вместо пощёчины моя рука забирается под майку, сжимает его гладкую кожу, и запах вишнёвой пенки становится ярче..." - Олег разражается диким хохотом, смахивает слезу с уголка глаза: - Эротические фантазии домохозяйки. Или бухгалтера, - и вставляет любимое: - Sapienti sat ...

Кислота в моём теле больше не растекается. Она становится густой, твердеет, стягивается в шарики, тяжёлые металлические шарики, что вот-вот разорвут меня изнутри. Зачем он купил мне платье? Туфли? Зачем его беспокоила губная помада? Уж лучше бы выставил напоказ голой. Ему ведь без разницы.

Во рту сухо и мерзко. Я разворачиваюсь и слышу вдогонку:

– Доронин, ты слишком суров к ней. Ты рассматриваешь её писанину с пристрастием, - вставляет Вазович.
– Зря! Это просто вид женского эскапизма. Вспомни старину Фрейда!

Я останавливаюсь. Любопытство погубило кошку. Интересно, что ответит мой муж. Его голос звучит возмущённо:

– Помилуйте, батенька! Какой эскапизм? От чего ей убегать? У неё всё есть. Она благодарна и счастлива.

– Нет, ты всё же зря так. У тебя прелесть жена. Кто бы мне так готовил... И вау-эффект, кстати, в рассказе имеется, - шутливо возражает Вазович.
– Девица в рассказе ждёт принца, а получает взамен гастарбайтера.

– Твоя супруга, и правда, мечтает о гастарбайтерах?
– подтявкивает Ройман.

– Какая испорченная девочка... Займись воспитанием! Я б её непременно воспитал...

Я снимаю туфли. Можно метнуть в одного из них. Рассматриваю каблук - десять сантиметров. Достаточно тонкий. Если вонзить в глаз с силой... Пробьёт до самого мозга. И с брызгами крови вытечет на пол желеобразное серое вещество, которым они так гордятся. Жаль, у меня не хватит сил - так ударить.

Боже, как Анна права! Повсюду мужской шовинизм. На Земле есть две только нации: мужчины и женщины. Враждующие. Пока этот жестокий мир принадлежит мужчинам. При всей раздутой легенде о равноправии у меня просто не достаточно мышц, чтобы постоять за себя. Я даже оплеухи раздавать не умею... Ненавижу этот мир! Ненавижу! Нарушаешь правила - и ты наказана. Придумываешь милую историю - тебя высмеивают... Ты... ты... просто кукла... куколка. Глупая и бездарная. Барби.

Я поджимаю губы и несусь прочь. Огни фойе уже совсем близко. Я замедляюсь, надеваю туфли, поправляю платье. И вдруг меня до дрожи пробирает брезгливость. Опять сливаться с толпой тщеславных носителей Армани и Прада, становиться одним из этих картонных персонажей? О, нет. Только не туда! С удивлением обнаруживаю, что не потеряла клатч. Хотя к чему он, если я даже не захватила кошелёк? Дойду пешком: от Якиманки до Ордынки - не великий путь. Его даже Барби на каблуках одолеет. Отключаю телефон: я в полёте - все к чёрту.

Вижу ответвление коридора - бар. Там наверняка есть отдельный выход на улицу. Открываю дверь и ступаю в сизую полутьму. Сигаретный дым, спиртные пары и ленивый гитарный блюз витают под потолком. Я иду по проходу между столиками, пытаясь угадать, где выход. До меня нет дела философу-бармену, нет дела тёмным фигурам за столиками. Мне до них тоже. Это хорошо.

– Иванова, не проходи мимо!

Я всматриваюсь в лицо под лохматыми космами.

– Не узнала, Иванова? Скоро буду богатым, - смеётся лохмач в джинсах и косухе.

Я недоумеваю и, наконец, узнаю своего однокурсника.

– Роман? Что ты тут делаешь?

– Что делают в баре? Пью.

Он показывает на пустую стопку и початую бутылку "Царской", приглашает жестом составить ему компанию. Возможно, напиться вдрызг с другом юности - именно то, что мне надо. Я приземляюсь.

– А ты шикарна.

– Спасибо, Ром. Только я без денег...

– По виду и не скажешь. Не парься.

Роман берёт у бармена чистую стопку. Маслянистая тягучая жидкость из запотевшей бутылки наполняет шоты до краёв.

– Водка для леди. Какими судьбами?

– Была с мужем на вручении премий.

– Блин, Иванова, я и забыл: ты ж у нас супруга самого Доронина! И как оно?

Я никак не могу решиться выпить, кручу в руках стопку. Потом обязательно разболится голова. Раздумываю, что сказать и... начинаю реветь. Навзрыд. Белугой.

Роман теряется:

– Ну, ты что? Дарья, а ну-ка успокаивайся и выкладывай. Не успокоишься, ща буду чаржить тебя, как риал шринк. А ты без наличности.

Я вытираю глаза, мне стыдно:

– Прости, давно не плакала.

– Это полезно. Я ж говорю - перед тобой риал психолог. Что у тебя за беда?

– Понимаешь, - хлюпаю носом, пытаюсь сдерживаться - выходит плохо. Может, рассказать ему всё, как попутчику в купе поезда? Мы не виделись кучу лет и столько же не увидимся. И меня прорывает на откровенность: - Беда в том, что я совсем в себе не уверена - хочу писать, но выходит что-то... такое. Не знаю. Мне нравится, а муж поднимает на смех... Он, конечно, гений... Ты наверняка его читал, да? Но... обидно. Понимаешь? Обидно... Будто я ни на что не способна... Помнишь, вроде бы в универе у меня хорошо получалось... А сейчас... не знаю...