Гений вчерашнего дня: Рассказы

Дамы с интересом разглядывали его белоснежный, отутюженный китель, мужчины угрюмо молчали.

— В конце концов, у нас долг перед Всевышним… — начинал он горячиться, обводя всех молодыми, васильковыми глазами.

— Э, бросьте, — не выдерживал, наконец, знакомый Варламу ротмистр, — какой там долг — вши навозные… — Помолчав, он безнадёжно отмахнулся: — В жизни всё — дело случая, была Россия, присяга, думали на века, а потом убивали братьев, и впереди — чужбина…

«Да-да, — успокаивал себя Варлам, в горле которого стоял комок, — это же недоразумение, глупая случайность — не встреть я его тогда…» И опять видел шляпку со страусовыми перьями, твёрдо решив взять себя в руки и обязательно доплыть.

Низко и жутко висело небо, за кормой короткохвостые, крикливые чайки хватали растерзанную винтами рыбу, и мир представлялся хищным и беспощадным.

«Лукав человек, — вступал в разговор корабельный священник, подоткнув рясу и для убедительности трогая нагрудный крест, — говорит одно, думает другое, делает третье, грешим и словом, и помыслом, и делом, а раскаяния — ни на грош…»

Густели сумерки, море чернело тревожно и страшно, бешено перекатывая крутые валы, и все чувствовали бездну, которая была глубже воды, ниже дна.

«Да мало ли я лгал? — думал есаул. — Иначе не выжить… — Застыв перед трюмо, он выставлял перед собой ладони, казавшиеся в зеркале ещё огромнее. — Разве на них первая кровь? “Надеюсь, вы человек чести…” А сонных на рассвете резать? А пленных рубить шашками: их благородия казаки в бой летят пьяные — чистые мясники! Что вообразил себе этот покойник?»

Усталый, Варлам падал на кровать, его всё больше окутывала звенящая тишина, но во сне он скрежетал зубами и пронзительно свистел, пугаясь собственных криков, вскакивал, зовя спросонья денщика с пятнистым, как птичье яйцо, лицом.

Среди прислуги было много турок и греков, выросших по левому и правому борту своих рыбачьих баркасов, с дублёной от соли кожей, привыкшие к морскому ветру, они насмешливо косились на русских, при малейшем порыве наглухо застегивающих свои медные пуговицы с двуглавыми орлами. И Варлам шарахался, узнавая то в одном, то в другом штабс-капитана. На впалых щеках у него проступила щетина, резко обозначая выпирающие скулы, заострившийся нос и блеклые, потухшие глаза.

«Подумаешь, слово, — оправдывал он себя, — истина в нём живёт мгновенье и умирает вместе со звуком. Каждый окружён словами, как пасечник пчёлами, надо жить, будто не было этой нелепой дуэли…»

Варлам Невода застрелился в трёх милях от Констанцы. В его каюте было опрятно, бокалы насухо вытерты, а в шестизаряднике больше не было пуль.

— Этих русских не поймёшь, — ворчал стюард-турок, переваливая за борт потяжелевшее в смерти тело.

— Жизни не любят, — поддакнул помогавший ему грек.

Крыло пересмешника

За дьяволом — Бог!

В отличие от шахмат в игре есть джокер. Не все умеют им пользоваться, поскольку не знают правил, которые держатся в секрете. Делается это совсем не для того, чтобы хозяева игры имели преимущество — фигура и их озадачивает. В секрете держится и то, что для джокера вовсе нет правил. Подобные знания пугают. Они не предназначены для людей.

Так рассуждал Григорий Цыркун. Он шёл по мостовой, и мысли его путались, как тропинки в лесу. Но каждый раз возвращались к устроителям игры. Кто они? «Я думаю, что — я, ты думаешь, что — ты, он думает, что — он», — эхом откликались каменные дома. Григорий был опытным и уже не лез на рожон, он догадывался, что выиграть невозможно — игру можно лишь затянуть. Макушка у него была, как прокисший, заброшенный пруд — блестела проплешиной, а вокруг неё, зеленея, цвели волосы. В юности Григорию за каждым поворотом мерещился устроитель игры. Однако шли годы, а тот ускользал, словно тень. «Он важный начальник, — решил Григорий, — и у него строгий секретарь — прежде, чем пробиться на приём, нужно заручиться его поддержкой…» Так Григорий переключился на джокера. Он надеялся, что вот-вот его схватит, но хватал спросонья лишь собственный нос. Одно время он подозревал, что джокер и есть устроитель игры. Но это значило бы, что устроитель играет против самого себя, соревнуется с собой в придуманную им же игру, а это было бы слишком просто.

Григорий был женат, ходил на службу, радовался прибавке к жалованью, на крестинах — смеялся, на похоронах — плакал, но, оставаясь наедине с собой, не прекращал играть. Изредка у него случались маленькие выигрыши, он вычислял каждый свой шаг — но его пересчитывали на два.

«Как кошка с мышкой…» — бормотал он.

И надеялся только на джокера, который разом искупит все его промахи.

Фигура джокера всего одна. Одна на всех игроков, и за кого играть, выбирает сама. Это может произойти несколько раз или не произойти вовсе, и тогда игра будет сыграна без джокера.

Однако фигура эта изначальна — она была до игры. Она — сама игра.

Раз тропинка завела Григория в горы. У глухих скал там вырос бревенчатый храм. Это была не церковь, не мечеть, не синагога. Из-за двери струился свет, внутри горели тысячи лампад. «Для кого жгут? — подумал Григорий. — Кругом — ни души…» И тут заметил, что на пороге горбится монах. Он клевал носом, но его глаза, не мигая, смотрели на гостя. Григорию стало страшно.

— Ты какой веры? — вскинул брови монах.

— В каждом возрасте своя вера, — брякнул с испугу Григорий. — Когда жизнь только начинается, хорошо быть мусульманином, в зрелости — смиренным христианином, а под старость — бесстрастным буддистом…

Монах расхохотался, поднимая себя за волосы:

— И всё равно проиграешь!

Он вынул из кармана зеркальце и, смотря в него, точно боясь промахнуться, стал ковырять зубочисткой, доставая из жёлтых дёсен кусочки окровавленного мяса.

«Так вот он какой — джокер…» — решил Григорий.

— Опять ошибка, — прочитал его мысли монах. — У каждого своя игра, а в твоей вовсе нет джокера…

Григорий разозлился.

— Ну, тогда и ты не нужен! — достав револьвер, прицелился он в жёлтые зубы. — В своей колоде я и сам туз.

— Потом век не отмолишься! — вскинул руки монах, выронив зеркальце. — Учти: ствол стреляет в обе стороны…

И Григорий понял, что его водят за нос. Он раз за разом спускал курок, но монах не падал, как испорченная мишень в тире.

— Упражняйся на воде, — издевался он, — там не промахнёшься, сколько будет кругов — столько «десяток»!

У Григория кончились патроны, но он продолжал сухо щёлкать, пока револьвер не заело.

— Зря ерепенишься, — похлопал его по плечу монах, — слепой ты, как крот…

От обиды Григорий опустился на землю.

— Зато ты больно зрячий, веки-то где потерял?

Монах будто не слышал.

— Заруби на носу, — гнул он своё, — про джокера все лгут. Даже те, кто его знают, в этом не сознаются, а, если и сознаются, — их не поймут…