Гений

– Ни фига себе! – сказала она, когда я поведал ей историю моего исключения из Гарварда. – Вот уж никогда бы не подумала.

– Почему это?

– Ты такой…

– Занудный.

– Я собиралась сказать «нормальный». Но занудный тоже сойдет.

– Это я только снаружи.

– Видимо. У меня, кстати, тоже был период борьбы с миром.

– Не может быть.

– Правда. Я увлеклась гранжем. Ходила во всем фланелевом и купила себе гитару.

Я засмеялся.

– Не смейся, – мрачно сказала Саманта. – Я даже сама песни писала.

– А как группа называлась?

– Не было группы. Я выступала соло.

– Не думал, что гранж можно играть в одиночку.

– Ну, это был не совсем гранж. Меня больше образ жизни вдохновлял. А пела я что-то вроде «Индиго Герлз». Один раз моя подружка… – Саманта захихикала. – Вообще, это печальная история.

– Заметно.

– Нет, правда. Из… – она снова прыснула, – извини. Моя подружка, она на курс младше училась, ну вот, она собиралась делать аборт.

– Оборжаться.

– Хватит. История была грустная, честное слово. И смешно не про аборт. Смешно, что я про это песню написала и назвала ее… – тут ее совсем сплющило, – ой, не могу. Нет, не скажу.

– Поздно. Рассказывай.

– Не, я правда не могу.

– «Процедура»?

– Хуже.

– «Трудное решение»?

– Не скажу. Но там женское тело сравнивалось с полем цветов.

– Очень возвышенно.

– Я тоже так думала.

– Хотя… Дали как-то сказал, что первый человек, догадавшийся сравнить женские щечки с розами, был гением. А первый, кто повторил это сравнение, – наверняка идиотом.

– В койке.

– В койке. В общем, по-моему, твои родители легко отделались.

– К тому моменту, как я вступила в конфликт с миром, они слишком погрузились в войну полов. Это меня и бесило больше всего.

– А ты песню про это написала?

– Про их развод? Нет. Хотя просто стихи написать собиралась.

– «Расставание»?

– Я бы назвала его «Пара дебилов».

Я улыбнулся.

– Еще у меня фотоаппарат был, и я снимала много, – сказала она. – Господи, как же я изменилась! Была такая творческая натура.

– Никогда не поздно начать сначала.

Она затихла.

– Что? – спросил я.

– Мне так Йен всегда говорил.

Я не ответил.

– Всякий раз, как я ныла про работу, он мне это говорил. – Саманта помолчала. – Не бог весть какой оригинальный ответ, но говорил он так часто. Наверное, я много ныла.

– Мне очень жаль.

– Ничего. Я теперь даже могу вспоминать о нем, не впадая в истерику. Уже хорошо.

Я кивнул.

– Вспоминаю – и мне тепло, а не жарко. Понимаешь? Как будто это близкий друг умер. Близким другом он, конечно, тоже был. Да что теперь об этом говорить…

– Почему? Если хочешь, давай поговорим.

Она улыбнулась и покачала головой:

– У нас столько работы…

– Расскажи про него.

Саманта помолчала, потом сказала:

– Они с отцом дружили. По-моему, папа переживал даже больше, чем я. Я как будто знала: однажды это случится. Такая уж у него работа. Но я не представляла себе, что произойдет на самом деле. Да и кто такое мог представить?

Я молчал.

– Ладно, теперь уж все. – Саманта смахнула слезинки. – Берем себя в руки. – Она улыбнулась. – Ты просто стал остановкой на моем пути к выздоровлению.

– Чем могу.

Она снова улыбнулась и вернулась к прежнему занятию. Я смотрел на нее. В конце концов Саманта заметила, как я таращусь, и подняла голову:

– Чего?

– А почему ты ныла про работу? По-моему, твоя гораздо интереснее моей.

– Вряд ли.

– Нет, правда.

– Как скажешь.

– Хорошо, а что бы ты хотела делать?

– Не знаю. Я думала, думала, но так ничего и не придумала. Я хотела стать следователем. И стала. Мне казалось, надо чем-то отличаться от папы. Он был фараоном. И дядя тоже. Мамин папа работал в контрразведке. Ясное дело, я не хотела идти в полицию. Ну вот я и подумала: ведь прокуратура – это же совсем другое дело. – Она засмеялась. – Последний всплеск бунтарских настроений. Я смирилась со своей судьбой.

Я сказал:

– Мне кажется, у меня с моим отцом то же самое было.

Она закатила глаза.

– Я серьезно. Пока я рос, он казался мне абсолютно бездушным человеком. Человеком, для которого важно одно – прибыль. Так и есть. И понимаешь, какая подлость: я ухитрился выбрать, пожалуй, единственную профессию, в которой требуется еще большее бездушие и большая страсть к деньгам.

– Если это так, чего ты не бросишь?

– Я много об этом думал последнее время. И не смог придумать ничего другого. Чем еще заняться?

– Мог бы стать прокурором.

– Это вряд ли.

– Что так?

– Староват я для таких подвигов.

– Ты вроде говорил, что никогда не поздно начать все сначала?

– А мне вот уже поздно.

– Можно я тебя спрошу? Почему ты его так ненавидишь?

– Отца?

Саманта кивнула.

Я пожал плечами.

– В двух словах не расскажешь.

– Расскажи не в двух.

Я подумал.

– Когда мама умерла, у меня было такое ощущение, будто я был ее собачкой, а теперь он вынужден за мной ухаживать. Он редко ко мне обращался – либо приказывал, либо ругал за что-то. Мама – единственная его жена, с которой он не развелся. Не знаю, сколько продержался бы их брак, по-моему, не очень долго, но в тот момент, когда она заболела, они отлично ладили. Поэтому отец с тех пор и не женился: он ее идеализирует. Мне жалко его. Правда. Но не идти же мне в телешоу прилюдно мириться с ним, ей-богу.

– А твои родственники с ним ладят?

– Братья на него работают, так что, хочешь не хочешь, приходится лизать. Амелия живет в Лондоне. По-моему, они особенно не общаются, но и не собачатся тоже.

– То есть собачишься один ты?

– Именно.

– А ты знаешь, что гнев укорачивает жизнь?

– Тогда лови момент, пока я живой.

Она сухо улыбнулась:

– Без комментариев.

Я прожил в доме Мэрилин четыре недели и больше не вынес. Она молодец: поселила меня у себя – при том, что у нас и до нападения отношения не ладились. А может, Мэрилин пригласила меня, чтобы иметь возможность за мной приглядывать. Все подсказки я проглядел. Я возвращался домой поздно вечером, не догадываясь, что она шьет мне дело. Да у нее и улик-то никаких не было. Даже если бы ей удалось подслушать наши разговоры на складе, ничего конкретного она бы не узнала. Я флиртовал. А кто не флиртует? С другой стороны, я флиртовал с Самантой только потому, что не рассчитывал на результат. Она мне все очень понятно объяснила. Так зачем же Мэрилин встречала меня по вечерам в кимоно, тащила меня в «будуар», как она его называла, и бросалась мне на шею? Или она думала, что, когда я расслаблюсь, она узнает правду? У нее, конечно, был нюх на предательство, но мысли-то читать она не умела.